Господин Малоссен - Даниэль Пеннак

Я следовал за ней, чуть отставая. Я входил в каждую комнату, которую она только что покинула. Я чувствовал здесь запах ее двенадцати лет. В спальне я застрял между взглядами ее отца и матери. Она, ломбардка, красивая донельзя, в рамке фотографии, совсем юная, глядела прямо на него, а он стоял в зарослях штокроз на снимке, сделанном накануне смерти – скелет в белом мундире колониального губернатора, – устремив на нее с противоположной стены взгляд, полный любви. Встряв между ними, я поспешил сделать шаг назад. Как он на нее смотрел! Как он смотрел на нее сквозь все эти годы!

– Любовь в твоем понимании, Бенжамен… Он так больше никогда и не женился потом.

Жюли говорит мне это прямо на ухо. И добавляет, помедлив:

– Поэтому я и взбесилась тогда.

– Отчего она умерла?

– Рак.

Мы говорили вполголоса.

– Он часто о ней говорил?

– Да так, иногда, к слову… «святая заступница штокроз»… «нежная, как твоя мать, дочь дровосека»… или, еще, когда я выходила из себя: «Так, Жюли! Давай! Покажи свой ломбардский нрав!»

– И никаких других женщин?

– Да было несколько девиц…

Зажатый в тисках рамки, губернатор слушал нас сейчас с бессильной усмешкой, разводя руками, плоскими, как листья штокрозы.

– Когда ему уж очень ее недоставало, он ополчался на штокрозы.

Жюли как-то рассказывала мне об этих приступах агрессии против мальвовых зарослей. Битва с печалью. Заранее проигранная. Нет сорняка живучее этой заморской розы.

– Твой тип, Бенжамен: женщина или дело. Женщины не стало, он выбрал дело: деколонизацию. Он так открыто и заявлял: «Я работаю, чтобы ограничить Империю рамками ее шестиугольника». К тому же именно в Сайгоне он и встретил Лизль. Она повсюду таскала за собой свой магнитофон, во все горячие точки Индокитая.

И маленькую Жюли, пансионерку из Гренобля, – тоже.

– Знаешь, о чем я мечтала тогда?

– О чем же?

– О мачехе. Которую я довела бы до самоубийства. Или сделала бы из нее свою подружку. Мне не хватало присутствия женщины в детстве.

– А как же Френкели?

– Маттиас уже развелся к тому времени, когда я стала к ним приходить. А Лизль… Лизль – это не женщина. Это воплощенный слух.

38

У старого Иова был свой режим. И нам следовало его соблюдать.

– Никогда нельзя беспокоить его по утрам, – говорила Жюли, – это ночная птица.

– Значит, пойдем к нему после обеда?

– И тихого часа, ничего не попишешь. Сам потом увидишь, у него табличка на дверях: «С 16:00 до 17:05 – тихий час. Не входить под страхом смерти!» Сколько себя помню, он никогда ее не снимал.

– Тогда после тихого часа.

– Да. Часам к пяти. В это время я всегда оставляла Барнабе в его гротах и бежала посмотреть, что новенького у Иова.

– Барнабе не ревновал?

– Барнабе – это сама ревность.

– И у тебя не было других приятелей, кроме него?

– Все мальчишки долины были моими приятелями: и Шапе, и Мазе, и Бургиньон, и Мальсан…

– И во что же вы играли?

– Это тебя не касается.

Жюли рассказывала все это, укладывая в рюкзак всякую всячину, которой мы запаслись в Сент-Элали по дороге сюда, так как Жюли решила провести день на зубчатых вершинах утесов.

– Потренируем тебе легкие и икры, Бенжамен.

Разговор продолжился уже на этих каменных валах, обдуваемых со всех сторон резким ветром.

– Ну какой же ты глупый! Во что мы, по-твоему, должны были играть? Пропадали в гротах, катались на лыжах, сидели у костра, ходили на охоту, забирались на скалы, баловались браконьерством, устраивали соревнования лесорубов…

– А как же фильмотека старого Иова?

– Нет, Лизль и Иов предпочитали компанию друг друга. И мои приятели тоже. Это были два разных мира.

И вдруг она вскрикивает:

– Смотри!

И указывает пальцем вниз, в пустоту.

Я подумал, что она хочет, чтобы я полюбовался панорамой: весь мир далеко внизу, приплюснутый, как дорожная карта, ограниченная лишь свинцовой кромкой горизонта.

– Нет, вон там!

Там был орел. Метрах в десяти под нами, парил, распластав широченные крылья по воздуху, гигантский и дьявольски серьезный орел. Он считал, вероятно, особой гордостью планировать вот так, неподвижно, среди воздушных потоков. Властелин ветра! Вся земля в размахе крыльев.

– Он подстерегает добычу.

Я сразу же представил себе приговоренного зайчонка где-нибудь в паре-тройке сотен метров ниже, копошащегося в ершистой траве, такого делового, может быть, влюбленного, с мыслями о будущей семье, с планами предстоящей карьеры: агатовые глазенки, шелковая шерстка, прозрачные розовые уши и подвижная сопелка; он тоже – шедевр природы…

– Перекусим?

Через пять-шесть часов, когда ветер спал, солнце налилось свинцом, а мои легкие превратились в отрепья, мы наконец выбрались к Лоссанской долине. Жюли снова вытянула указательный палец.

Большой загородный дом ждал нас, прикрываясь зонтиком черепицы. Он был единственный в этой долине, с которой поднимался до нас пряный дух скошенной травы.

– Дом Иова?

Одна из пяти печных труб пускала прямо в небо ленточку дыма. Жюли улыбнулась.

– Иов ждет нас в своем кабинете, у камина.

– Это по такой-то жаре?

– Лето здесь короткое. От одной зимы до другой Иов не успевает согреться.

Мы спустились, перебираясь с одного уступа на другой, как будто выходя из морских глубин. При каждой остановке следовал комментарий Жюли.

– Правое крыло, с глухой стеной – фильмотека. Амбар в триста квадратных метров, где Барнабе тайком изводил километры пленки.

– Как изводил?

– А такой монтаж – по наитию. Здесь вырежем – сюда вставим. Теория Барнабе: киносинкретизм! Граф Дракула встречается с Кинг-Конгом в салонах Мариенбада… и другие фокусы. Сюзанну ждут большие сюрпризы.

– И что, старый Иов позволял вам это делать?

– Я же тебе говорю, что он никогда не смотрел один и тот же фильм дважды. Идем?

Где-то я уже видел эту дверь: массивного дерева, с крупными шляпками гвоздей в стрельчатом проеме. Вместо молотка – бронзовый кентавр со стрелой в груди и искаженным от боли лицом держал на руках он бездыханное женское тело.

– Я знаю эту дверь!

– Да, это дверь графа Царева. Шёдзак подарил ее Маттиасу после родов своей племянницы, а Маттиас, естественно, отдал ее Иову.

– Почему, естественно?

– Маттиас разве что не отдавал родителям заработанные деньги. А с подарками актеров, режиссеров и продюсеров они с Иовом уже просто не знали, что делать. Настоящие дипломатические дары. С каждым метром проданной пленки, с каждыми очередными родами им всё несли и несли. Вот увидишь, этот дом – какой-то музей иллюзий.

Я уже не слушал Жюли. Мне не нравился взгляд кентавра. Впервые после того, как мы отправились в путь – словно все винные пары, скопившиеся за это время, испарились разом, – я вдруг ясно вспомнил настоящую причину этого путешествия, откуда мы приехали, зачем мы здесь и с кем мы могли встретиться за этой дверью. Я схватил Жюли за руку в тот момент, когда она взялась за ручку молотка.

– Подожди. Ты уверена, что хочешь видеть Маттиаса?

Быстрый взгляд.

– Я думаю, его здесь нет. А если он и в самом деле на месте, то, насколько я помню, у нас были к нему вопросы, разве нет?

Два коротких удара, один длинный отозвались в самом сердце дома.

– Это мой код. Иов знает, что это я, и ему не надо спускаться.

И правда, дверь графа Царева была не заперта. Она заскрипела – как и полагается, – открывая просторный, выложенный сверкающей плиткой холл, весь залитый светом, вплоть до тяжелых перил вычурной дубовой лестницы.

– А лестницу узнаешь?

Нет, я не узнавал эту лестницу. Мы принадлежали к разным слоям общества.

– Ну как же, Ренуар! Лестница из фильма «Правила игры». И плиточный пол тоже, как и охотничий трофей, там, в глубине.

– А выездная лошадь?

Деревянный конь с вытаращенными глазами и рядом огромных зубов, обнаженных в яростном ржании, вздыбленный на постаменте, в тени, слева от двери, готов был подмять непрошеного гостя.

– Привет от Бунюэля: «Забытые».

И снова, второй раз за этот день, я подумал о Клемане. Больше того, я увидел Клемана, как если бы он вошел в эту дверь вслед за нами! Клеман в раю! Ему-то не составило бы никакого труда распознать всех кукол Трынки из «Похождений бравого солдата Швейка», расставленных на консоли в стиле Виктора Луи[26] – подарок Гитри, я имею в виду консоль, – или позорный меч Расёмона, повешенный над фисгармонией Лона Чейни, он узнал бы и галерею портретов, развешанных вдоль лестницы под невообразимой люстрой из Топкапы[27].

– Родственники? – спросил я у Жюли, указывая на портреты. – Семья Бернарден?

Жюли шла впереди меня.

– Тише! Нет, Бергман! – прошептала она. – Портреты и медальоны из «Улыбки летней ночи». Все собрание.

– Вот здесь и надо устроить вашу фильмотеку… разобрать «Зебру» по камешкам и собрать здесь, в амбаре.