Господин Малоссен - Даниэль Пеннак

– Повторяю: двойняшек делают на спаренных кроватях.

Наши руки уже замешивали тесто будущего, когда торопливый стук в дверь прервал знаменательное событие.

– Мадам, мсье, спускайтесь, скорее! Полиция пришла. Вас спрашивают.

Жюли с превеликим удовольствием дала бы стражам порядка поскучать в ожидании, но что-то во мне отказывалось зачинать новую жизнь под охраной полиции. Я быстренько спустился, на ходу натягивая рубашку и проясняя сознание.

Какой-то постоялец вопил в холле гостиницы. Дежурная горничная пыталась его утихомирить.

– Тише, мсье! Сейчас еще совсем рано! Вы всех разбудите! Я здесь одна, мне не нужны неприятности!

Уступив ее увещеваниям, крикун продолжал вопить, но шепотом.

Автоинспектор записывал его вопли в блокнот.

– Вы господин Малоссен? – обратился ко мне его неизбежный напарник, увидев, как я кубарем спускаюсь с лестницы.

Я подтвердил, что я – это я.

Этот тоже достал блокнот.

– Номер 25?

Да, правильно.

– У вас был белый грузовик?

– Да.

– Так вот, у вас его больше нет, угнали.

– Как и машину этого господина, – прибавил первый, указывая на крикуна, который импровизировал теперь на тему незащищенности, иммиграции, утраченных ценностей, коррумпированных левых, продажных правых, многообещающих завтра, спящих ночных сторожей, грядущей силы власти и медлительности полицейских.

– Полчаса! Вы ехали полчаса! Я засек!

– Вы не один на свете, – парировал первый полицейский.

– К сожалению, – прибавил второй.

– Как вы разговариваете, я налогоплательщик! – взорвался гражданин.

– Тише, мсье, – умоляюще заныла горничная. И тут появилась Жюли. Обе шариковые ручки прервали свой бег по бумаге, а крикун так и застыл, открыв рот. Да что там говорить, я и сам не устоял. Каждый раз, как появляется Жюли, я вижу только Жюли.

– Угнали наш грузовик, – сказал я, чтобы прервать немое очарование.

– У вас есть документы на транспортное средство? – спросил наш полицейский, будто очнувшись.

– Они остались в кабине, – ответила Жюли. И прибавила:

– Мы взяли грузовик напрокат.

Ручка застыла.

– Вы оставили документы в машине?

И вот он уже с аппетитом облизывается на нас:

– Какая беспечность. В таких делах это уже становится косвенной уликой.

(Знает Бог, как я боюсь этих косвенных улик!)

– Куда вы направлялись?

Жюли берет ответы на себя.

– В Веркор.

– Переезжаете?

– Мы ехали, чтобы забрать коллекцию фильмов.

– У кого?

– У господина Бернардена. Из Лоссанской долины.

– Это просто проверить, – вставил я.

Шариковая ручка катилась по разлинованному листу судьбы. Вдруг она остановилась. Автоинспектор поднял глаза. И я увидел в них зеленую улыбку. (Да, полицейский с зелеными глазами.)

– Бернарден из Лоссанса? Старый Иов?

Он склонил набок удивленную птичью головку и спросил:

– Вы местная?

– Я тут родилась.

Улыбка расплылась.

– А я из Сен-Мартена. А где именно вы родились, если поточнее?

– В Шапель. Ферма Роша.

– Та, что за усадьбой Реву? Ферма колониального губернатора?

– Да, губернатора Коррансона. Это мой отец.

– А! Так это вы та самая Жюльетта?

– Да, это я.

Косвенные улики… Достаточно, чтобы какой-нибудь занюханный полицейский со своей шариковой ручкой оказался из одних с вами яслей, и самая серьезная из косвенных улик тут же становится поводом побрататься. Было субботнее утро. Совсем раннее. Наш полицейский как раз собирался провести выходные в своем родном Веркоре, когда заявление об угоне поступило к нему на рацию.

– За семь минут до конца моей смены!

Несказанно обрадованный встречей с землячкой, он в два счета сворачивает дело, просит своего коллегу доставить за него рапорт в комиссариат Баланса и предлагает подвезти нас на своей машине.

– В любом случае, ничего не поделаешь. Сейчас ваша бандура, наверное, уже пересекает итальянскую границу…

И вот мы втроем пробираемся по узкой дороге, что проходит сквозь весь скальный массив, как колодец сновидений. Попробуй пойми, почему в этих струящихся влагой мышиных ходах, где буки растут прямо из камня, лианы сбегают по курчавому паласу мхов, мне явилось вдруг очень ясное видение Клемана Судейское Семя. Попав сюда, он вспомнил бы «Красавицу и чудовище» – фильм Кокто. Он разглядел бы мускулистые руки, тянущиеся из стен, чтобы осветить нам путь с зажатыми в кулаке подсвечниками. Он пустился бы рассказывать сказки детям, которые хлопали бы огромными удивленными глазами. Что обещает нам эта плачущая стена? Навстречу какой судьбе толкают нас эти подсвечники, выросшие из камня? Какую волшебную дорогу указывает нам эта цепочка камешков, разбросанных святыми на нашем пути в виде маленьких селений: Сен-Назэр, Сен-Тома, Сен-Лоран, Сен-Жан, Сент-Элали, святые часовые Веркора, куда вы нас ведете? В какое дьявольское чрево? И как всегда, когда Клеман пересказывал свои любимые фильмы, я как будто услышал в ответ тишину, молчание оцепеневшей от ужаса малышни, молчание влюбленной Клары; да, в начале начал, задолго до рассудительной университетской болтовни, прежде всего молчание знаменует красоту рассказа… О, Клеман!.. Бедолага… Что же ты наделал?.. Заигрывать со смертью, разжигая пламя любви… Всегда так… Любовь не может спасти нас даже от нас самих… Вот почему человек смертен… и ты, моя Кларинетта… самая наивная из всех влюбленных… вечно угораздит тебя запалить шнур самых неистовых и низменных страстей!.. Истинная дочь своей матери… под постоянной угрозой в своей наивной любви… разрушительная невинность…

– О чем ты думаешь, Бенжамен?

Вопрос Жюли вычерпнул меня из темных глубин подземных колодцев. Далеко внизу под нашими колесами гремел горный поток. Узкая тропинка спускалась в его пучины: «опасно» гласил дорожный указатель.

– Одна девчонка навернулась здесь два года назад, – объяснил зеленоглазый полицейский. – И еще до нее несколько туристов.

– Ваш Веркор – настоящая прорва, – заметил я.

Раздался громоподобный смех полицейского.

– Это еще самая легкая дорога!

Жюли договорила за него:

– Веркор знает себе цену, Бенжамен!

Неизбывная гордость за свои корни.

– И в самой глубине отливает дьявол… – процедил я сквозь зубы. Я боюсь пустоты и ненавижу путешествовать. Бельвиль, где ты?

Я высунулся в окно на полкорпуса и крикнул в самую черноту зияющей бездны:

– Где ты, Бельви-и-и-и-и-ль?

Полицейский рассмеялся, дал по газам, нажав одновременно на сигнальный гудок, машина рванула, и мы вдруг выскочили из туннеля, ослепленные солнечным светом.

– Господи Боже!

Яркая вспышка! Дьявольские подземелья распахнулись на райские поляны! Святые нас не обманули: то были зеленые пастбища Эдема! Крыша мира!

Я онемел.

Они тоже.

– Каждый раз одно и то же впечатление, – подтвердила Жюли.

Первое, что я увидел в полумраке дома в Роша, был кухонный стол. Солнце развернуло на нем золотистую скатерть, как только Жюли отворила один из ставней.

Стол Жюли.

– Значит, это и есть место твоего рождения?

– Да, здесь я и родилась, милостью Маттиаса и кухонного ножа. Кесарево. Мой отец-губернатор сам вскипятил воду на этой плите.

Старинная плита с гирляндами остролиста, бегущими каймой по белой эмали. 603-й номер того выпуска. Будь благословенна, старая развалина.

– Вода из источника, дрова из сада. Можешь не беспокоиться, Бенжамен, я – продукт натуральный.

– Она все еще действует?

– Действует достаточно исправно, чтобы накормить тебя и обогреть. Мечта фаланстера, наша старушка. Она еще и нас переживет!

Зеленоглазый полицейский высадил нас там, где к шоссе примыкает грунтовая дорога. Жюли хотела пройти остаток пути пешком. Ей нравилось приходить сюда одной сквозь эти одинокие поляны, и чтобы никто о том не ведал, кроме штокроз, окруживших ферму плотным кольцом. Сейчас ее голос доносился издалека: она открывала ставни в другой комнате, и в следующей, так, постепенно, очерчивая по периметру свое детство. Свет Веркора не заставлял себя долго упрашивать. Теперь ферма Роша походила на гнездо, сплетенное из прутьев полумрака, пронизанного солнечным светом. Треск поленьев, льняные простыни и кислые яблоки-дички: родовой дух.

– Кто у тебя из Веркора, отец или мать?

– Отец. Здесь даже есть деревня, с таким же именем, что уж говорить! Моя мать была итальянка. Северина Боккальди. Их здесь много таких. Эмигранты из Бергамо – это в Ломбардии. Дровосеки.

Ее голос шел сквозь тишину комнат и веков.

– Значит, немцы не сожгли вашу ферму?

– Ни один злодей на свете не может спалить все до конца… Они взорвали школу, там, немного дальше, в Туртре. А обрывки школьных тетрадей попадались даже здесь, среди деревьев.

Я следовал за ней, чуть отставая. Я входил в каждую комнату, которую она только что покинула. Я чувствовал здесь запах ее двенадцати лет. В спальне я застрял между взглядами ее отца и матери. Она, ломбардка, красивая донельзя, в рамке фотографии, совсем юная, глядела прямо на него, а он стоял в зарослях штокроз на снимке, сделанном накануне смерти – скелет в белом мундире колониального губернатора, – устремив на нее с противоположной стены взгляд, полный любви. Встряв между ними, я поспешил сделать шаг назад. Как он на нее смотрел! Как он смотрел на нее сквозь все эти годы!