Служитель египетских богов - Челси Ярбро

— Скажи, Санхкеран, как тебе это удалось? — Он жестом показал на египтянина, недвижно стоявшего возле двери.

— Вы сами при том присутствовали, верховный жрец, — сказал Санхкеран. Ему надоело без конца отвечать на один и тот же вопрос, но он все же прибавил — Я следовал рекомендациям, почерпнутым в одном древнем свитке.

— Времен Джосера?[9] — уточнил Сехетптенх, словно пытаясь уличить чужеземца во лжи.

— Да, если верить картушу в конце текста, — спокойно подтвердил Санхкеран.

— Трудно читать такие старые тексты. Почему ты уверен, что все правильно понял? — Верховный жрец, тяжело дыша, оперся о посох.

— Я не уверен, — последовал краткий ответ. — Но Аумтехотеп жив, а когда я принес его сюда, он был мертв. Вы сами видели это.

— Когда я умру и жрецы Анубиса сделают свое дело, ты вернешь меня к жизни. У тебя есть для этого знания. — Впервые Сехетптенх отдал столь ясный приказ.

— Я не думаю, что это можно проделать после бальзамирования, — сказал Санхкеран; его лицо оставалось бесстрастным. — Телу нужны органы, а жрецы Анубиса их удалят.

— Лишить жреца бальзамирования — святотатство, — заявил Сехетптенх, положив конец разговору.

«Сехетптенх умер через три года, превратившись в скелет, обтянутый кожей. Его бальзамировали, обернули тонким полотном, а сердце поместили в алебастровый сосуд, так что о возрождении не могло быть и речи. Преемником Сехетптенха стал Именсрис, политический аферист с величавой внешностью, непомерным стремлением к власти и дружелюбием аспида. По его настоянию оживление Аумтехотепа держалось в секрете, ибо мое умение, проявленное при удачном стечении обстоятельств, могло сослужить ему хорошую службу».

— Что значит — нет? — возмутился Именсрис.

Санхкеран помолчал.

— Это значит, что я не могу ничего гарантировать, — терпеливо пояснил он. Солнце клонилось к западу, и в вечереющем воздухе разливалась прохлада.

— Если что, я отвечу, — заявил Именсрис, прикладывая ладонь к огромному нагрудному украшению, дарованному ему повелителем Черной Земли. — Все возможные неприятности я возьму на себя.

А также все почести, если оживление пройдет гладко, подумал Санхкеран, а вслух произнес:

— До сих пор я возвращал, к жизни только мужчин. С девочкой может не получиться, а ведь она — дочь фараона.

— Она умерла на рассвете. У тебя уйма времени до того, как за ней явятся слуги Анубиса. Целая ночь. — Глаза жреца алчно сверкнули.

— Это не имеет значения. Проблемы появятся, даже если все пройдет хорошо, во что я не верю. — Санхкеран покосился на свиток, где его личной печатью было удостоверено, что часть храмовой летописи заполнена именно им. Ему хотелось вернуться к работе, но жрец все не уходил. — Как ты объяснишь фараону, что его дочь навсегда останется подростком двенадцати лет?

Лицо Именсриса вытянулось.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Посмотри на Аумтехотепа, — резонно заметил Санхкеран. — Он выглядит точно так же, как и в тот день, когда я принес его к нам из храма Тота. Он нисколько не изменился, не постарел. То же будет и с девочкой.

— Почему? — строго спросил Именсрис, глядя прямо в глаза строптивцу, допущенному только во внешний предел Дома Жизни.

— Не знаю, — сказал Санхкеран. — Так говорит древний свиток. Ты можешь прочесть его сам. Пережившие смерть не стареют. — Он подождал, пока Именсрис переварит услышанное. — Фараон, возможно, проклянет тебя за твое деяние, как некоторые из жрецов уже проклинают меня.

Именсрис побагровел.

— Не хочешь ли ты сказать, будто я их подговорил?

— Я хочу сказать, что это кто-то сделал, — ответил Санхкеран.

Воцарилось молчание, после чего верховный жрец повернулся и удалился. Он больше не говорил с Санхкераном ни в этот вечер, ни в следующую неделю, ни во все последующие девятнадцать лет, что отпустил ему жребий.

«Многие годы, даже десятилетия, я не возобновлял попыток кого-либо оживить, а когда вновь решился на это — человек не воскрес. Только через три века под давлением обстоятельств мне довелось припомнить свое умение — и процедура прошла удачно.

Запись о ней ты найдешь в Доме Жизни Луксора, если внутреннее святилище сохранилось и надписи не поблекли. Текст составлен очень искусно. Прочти его с другого конца — и ты с удивлением обнаружишь, что рядовая молитва о процветании Фив и Луксора является также руководством по оживлению мертвецов.

Вскоре после смерти Рамзеса II Египет завоевали ливийцы. Их разбил Мернаптах, сын Рамзеса, но эта победа обессилила и победителя. Он не сумел укрепиться во власти, и кончина его положила начало двадцатилетней борьбе за египетский трон.

Что же до сфинксов, то их созидание связано с культом Хапи, бога Нила, единственного гермафродита в египетском пантеоне. Присмотревшись к любой статуе, ты легко найдешь в ней признаки как женского, так и мужского начал. Какое-то время было модным придавать их лицам черты современных им фараонов, но после Амасиса, что правил еще до моего появления на Черной Земле, этот обычай отпал, хотя традиция воздвигать сфинксов продолжилась. Каждый год в точке высшего подъема воды египтяне ставили нового сфинкса, а под статуей сооружали на случай засухи водохранилище. Большинство этих статуй долго не продержались, и не без помощи питающей весь Египет реки. Нил ведь сейчас течет совсем по другому руслу, нежели во времена фараонов, с каждым паводком он несколько уклоняется от прежнего курса, превращая в груды обломков творения человеческих рук. Насколько я знаю, Великого сфинкса воздвигали на вечные времена, и под ним в соседстве с гигантскими пирамидами должны находиться пустоты, заполненные водой, как и под всеми его собратьями меньших размеров.

Помни, сердце мое, что Египет — сама древность. Я долго живу на свете, но эта страна много старше меня. И камни с текстами отнюдь не главное достояние Черной Земли, в своей самобытности и долговечности соперничающей лишь с Китаем.

Мадлен, еще раз прошу, будь осторожной. Когда-то я верил, что чувства, которые мы разделяем с тобой, невозможны, теперь я не мыслю себя без нашей любви. Ты умрешь, меня тоже не станет. Я уже пережил одно изгнание из Дома Жизни, но не перенесу, если из него изгонят тебя.

Февраль — сентябрь 1827 года

Письмо Фердинанда Чарлза Монтроуза Алджернона Троубриджа к Мадлен де Монталье в Фивы.

«Мадам!

Вы, несомненно, помните наш месячной давности разговор, произошедший на вилле Омата. Идя вам навстречу, я попытался выяснить, существует ли тайный сбыт древностей на наших раскопках. Наверняка ничего сказать не могу, однако третьего дня мы с Халлидеем переправились на западный берег Нила, чтобы развеяться, а заодно навестить Уилкинсона с командой. Прогуливаясь вдоль развалин, я случайно заметил, что кто-то словно бы прячется за дальней стеной. Это были Севенадж и местный десятник, с виду сущий мошенник — одноглазый и без большого пальца на левой руке. Он, кстати, брат или кузен вашего старшего землекопа. У Севенаджа в руках была небольшая корзинка, она-то и наводила на подозрения. Ведь десятнику, чтобы что-то стянуть, напарник не нужен, а Севенадж недавно нашел в песке сколько-то там небольших алебастровых сосудов с изображениями богов. Они имеют какое-то отношение к древнеегипетским погребальным обрядам — во всяком случае, мне так объясняли. Эти-то сосуды, скорее всего, и находились в корзинке. Заметьте, я не утверждаю, что так оно и было на деле, я лишь предполагаю, что так могло быть. Надеюсь, вы сами сумеете разобраться, что тут к чему, а мне немного не по себе, ведь Севенадж, как-никак, мой приятель.