Дневник. 1918-1924 - Александр Бенуа

Опыт заседания в среду лишний раз убедил меня в моей непригодности. Я и в прежних «бюрократических заседаниях» чувствовал себя всегда неуютно и прямо-таки глупо. Я не создан для заседаний. С переменой характера оных страдания мои лишь усилились и прямо грозят «бедствием». Вспомните, я чуть было не раскричался на Лунина за его дрянненькую демагогию и чуть было не вцепился в бравого матроса (вероятно, Татлина?), которому в качестве убедительного приема вздумалось прибегнуть к угрозе по адресу художников, не желающих безропотно повиноваться новому барину!

И вообще ясно, что я непригоден для всего, что требует «коллективная жизнь» — внушительная издалека, но отпугивающая меня, неисправимо органического индивидуалиста, вблизи. Так, я не в состоянии выслушивать одни речи за другими (чаше всего совершенно между собой не сцепленные), в то же время как я уже имею свое мучительство — во всех своих частях созревшее мнение, я не в силах терпеть чрезмерное безвкусие и нелепость отдельных выступлений, я, наконец, не в силах творить, когда наперекор моей творческой энергии отовсюду возникают движения, ересь и никчемность которых совершенно очевидны.

Вами я при этом любуюсь, именно Вы обладаете в высокой мере тем самым, чем я не обладаю вовсе. К тому же Вы веруете в то, во что я не верую. Я верую в другое, и вот, в сущности, все дело именно в том, что я не могу отдать себя службе принципу, который «моя душа не принимает». Повторяю, я органический индивидуалист.

В отдельных случаях, во имя охраны художественных интересов, я всегда буду готов помочь, если я это смогу сделать без чрезмерного насилия над собой. Но от этого и до того, чтобы превратиться в «социалистического государственника», бесконечно далеко. Увы, я слишком люблю свободу. Я «слишком художник» для социализма. Платон предлагал таких «негодных» людей, как художников и поэтов, совершенно изгонять из государства и по-своему был вполне логичен. Однако все же человечество сделало с того времени некоторые шаги в этой области, и желательность и необходимость подобных «негодных» элементов признана всеми и даже самыми последовательными сторонниками «государственного поглощения».

Благодаря художникам держится сама «идея человечности» над всеми формами человеческого устроения — и на этом спасибо! С другой стороны, ей-богу, нас не так много, чтобы мы могли представлять собой угрозу, политическую неблагонадежность или вносить слишком заметную дисгармонию в «идеально пригнанный» механизм Левиафана. Недели две тому назад я выразил Вам желание с Вами побеседовать наедине и по возможности откровенно. Это я продолжаю желать и поныне, ибо во всем, что творится, слишком многое повергает меня в недоумение. Главным образом, я никак не могу примириться с таким торжеством глупости и все думаю, что под этим кроется лукавство, своевременность и остроумие которого еще открывают и примиряют меня с вещами, слишком нелепыми. А ну их совсем! Все равно ничего при этом не выйдет!»

В момент бессонницы неожиданным ракурсом представились события последних лет и вылились в проект книги, план которой быстро созрел, и я ее озаглавил «Проект книги, посвященной очень серьезным темам, охватывающим всю оргию глупости, которая сейчас разыгрывается во всем мире». В книге намечено одиннадцать глав, каждая посвящается какому-либо «великому человеку» — символу созревшей пошлости истории.

1. Война против войны, против милитаризации. Подлость Германии, напавшей на беззащитную Бельгию. Мир бурлит ключом. От Канта до Круппа все перемалывается, затрагиваются Лувен и Реймс. Посвящается Жоресу.

2. Наши победы в Галиции. Возвращение ее в лоно России. Статус Священного синода.

3. Поэты и художники — воины, Сологуб и Настя, Гумилев и футуристы, Брешко-Брешковский, Репин и Петров-Водкин. Прозрение Л.Толстого. Посвящается Смердякову.

4. Галлиопольская авантюра и соотношение расходов. О народных симпатиях. Банкеты. Постепенное снятие маски: «Нам нужны проливы». Посвящается Милюкову.

5. Фарандола Распутина — Хвостова. Посвящается первому.

6. За Урал. О неиспользованном богатстве России. Воздержание. Заем за крупнейшие сборы для войны. Посвящается Философову.

7. Первые признаки новой морали. Оправдание проституции. Бойскауты. Из школы — в казарму. Гипертрофия войны. Война войне. «Отечество» и прочие патриотические журналы. Оправдание бесконечности войн. Посвящается Вячеславу Иванову, его кружку.

8. Необходимость уничтожения социализма, или, вернее, своевременного его перевода в милитаристско-научный социализм. Посвящается Марксу.

9. Цезарепаноптикум. Христианство без Христа. Преображение собора как общегрупповой образец нового христианского храма. Посвящается Наполеону Бонапарту.

10. Необходимость введения крепостного права. Оправдание крепостничества. Посвящается Чичикову.

11. Повсеместное введение военных поселений. Посвящается Арсеньеву, Скалозубу и Уэллсу.

Заключение. Кантата на единение Вильгельма II с Николаем II и Георгиями, одолевших гидру революции, умиротворивших свои дела, спокойствие за будущее. Уничтожение всех малолетних мальчиков. Государственный мир поделен и отдан на порабощение.

Написание глав распределено по всем посещающим вечера Бенуа и разделяющим позицию пацифизма. В пику бестолковым статьям Горького и иже с ним «поборникам» мира.

Борис Асафьев прислал письмо:

«Чую, что вряд ли застану Вас, и потому заготовляю письмо.

Прежде всего, Владимир Васильевич Гиппиус ожидает Вас сегодня и просил Вам об этом напомнить.

А еще вот сообщение: «те люди» (то есть большевистские коммунальники, что вселяются в дом Сувчинского) вчера опять были у Сувчинского и заявили, что дом они все-таки займут, что на Луначарского им наплевать и что они сперва поселятся, а потом уж будут «сноситься с властями».

Третье: мне очень хочется повидать Вас и, быть может, когда Вы будете у В.Гиппиуса, Вы позвоните 4-28-34, и мы сговоримся.

Приветствие всей вашей семье, искренне преданный Б.Асафьев».

Часть дня сегодня провел в Русском музее, председательствуя на заседании Совета художественно-исторического и бытового отделов. Обсуждались вопросы приобретения художественных произведений, предлагаемых музею. Процедура носила случайный характер, что неизбежно вызвано неустойчивостью быта. Пришлось высказать свое мнение, чтобы как-то склонить членов Совета придерживаться определенных критериев при выборе произведений для пополнения музея. В первую очередь следовало бы руководствоваться соображениями художественной значительности предлагаемых произведений, не задаваясь целью подбирать произведения, характеризующие всякие колебания в творчестве художника. Нерадовский согласился с этим мнением, но нашел, что строгое проведение этого принципа, пожалуй, трудно осуществить по отношению к рисункам. Изучение их еще не начиналось, опыта комплектования нет. Сейчас важно собирать рисунки как документы, рассматривать с художественной точки зрения. Хотя иной рисунок на первый взгляд может не представлять интереса, но может осветить те или иные стороны творчества и поиски автором композиции картины. Фотоснимок, как известно, не всегда может передать нюансы оригинала. Согласившись с мнением Нерадовского, я попросил отразить это при разработке общей инструкции, положить в ее основу более динамичную оценку, не скатываясь к догматизму.