Дневник. 1918-1924 - Александр Бенуа

На самом деле, важный вопрос о мире получил теперь значение чисто военно-партийное. Он, о горе, приобрел значение какого-то яблока раздора (это мир-то!), и в этом смысле «Новая жизнь» не менее повинна, нежели другие газеты, ибо она стала пользоваться принятием мира для целей своей партийной тактики, а по существу ее столбцы заполнились «духом распри». Уже с средины мая я понял, что не вправе вносить диссонанс своего абсолютного миролюбия в хор воюющих за своих богов и за свою партию людей. Постепенно я убеждался, что по долгу перед самим собой мне необходимо их покинуть. Помянутый натиск друзей нашел уже это решение вполне созревшим, вполне готовую почву и, в сущности, только осложнил дело. Назревание шло само собой.

Вы скажете, что я мог бы эти самые мысли высказать в газете или что я мог бы вовсе не касаться политических тем. Но относительно последнего я прямо скажу: меня ничего, кроме политики (или, вернее, «философского отношения к действительности»), не интересует. А что касается того, чтобы об этом писать, то даже при разрешении редакции у меня не хватило бы теперь на подобный подвиг духа. Если бы еще я себя не чувствовал таким одиноким! Но именно сознание одинокости обуславливает во мне ощущение полной беспомощности. Что я прав, в этом я не сомневаюсь, но чтобы эту позицию выразить достойным образом, на это требуются иные силы, нежели те, которыми я располагаю. Больно тяжел камень!

Если бы Вы еще были со мной в момент, когда во мне усилился процесс упадка духа, вероятно, Вы вздумали бы вызвать во мне новый приток упования и веры в себя. Но, в сущности, мне думается, что это было к лучшему, что Вас здесь не оказалось. Ваше воздействие привело бы только к временному ободрению и к тому, что я углубил бы те внутренние недомогания, которыми я болен.

Так в самых общих словах кончая письмо, я не хочу от Вас скрыть, что мне было бы бесконечно больно разойтись с Вами лично по мотиву чисто общественного характера. Больше всего меня мучило бы сознание, что Вы меня не поняли и что Вы неверно оценили мой поступок. Однако я надеюсь, что Ваше сердце, которое мне знакомо по Вашим книгам, не допустит неверной оценки моего поступка. Мне было бы тяжело потерять с Вами связь и потому, что именно в Вас я продолжаю видеть того человека, который еще, можно сказать, отделяется от всякой партийной суеты, от всей «общественной военщины», выражая подлинные, абсолютные слова любви. Вы, я в этом убежден, обладаете силой убедить и призвать вернуть гибнущих во взаимной ненависти, одичавших людей к миру, к дружной обшей (непременно общей), а не разбитой по классам работе. Именно Вы в качестве чистого художника (а не политического деятеля) можете оказаться истинным целителем погибающего и одичавшего в ненависти человечества. А мы с Вами (наверное, каждый по-своему) любим это человечество больше, чем все расходившиеся болтуны и обезумевшие в страхе обыватели.

Всегда готов Вас видеть, дорогой Алексей Максимович, но сам свидания не прошу, ибо не знаю, как Вы отнесетесь к моей «отставке». Во всяком случае, знайте, что душевно я с Вами. Александр Бенуа».

Сегодня Совет художественного и историко-бытового отдела Русского музея решил ряд текущих проблем. Первым делом П.Нерадовский рассказал о своем посещении мастерской художника Б. Григорьева и наметил к приобретению «Портрет жены художника» как характерный по замыслу и интересный по исполнению, а также картины «Деревня», «Девушка на фоне избы». Рассмотрели заявление о приобретении работ Льва Бруни «Радуга», «Дождь», «Лес»; П.Львова «Тобольск», «Двор».

Обсудили принесенные Н.Е.Добычиной картины живописца Михаила Иванова «Берег с каменной грядой», «Карадагский овраг и деревья», «Кирха близ воды» и остались в недоумении. Комиссар Пунин заявил, что он «не понимает такого Иванова». Решили воздержаться.

Нерадовский сообщил также, что В.А.Ниселовская изъявила желание безвозмездно поработать в библиотеке художественного отдела. И, наконец, обсудили еще назревшее явление. В виду угрожающего положения с продовольствием музею разрешено организовать огород в сквере перед главным фасадом Дворца. Предложение принято с желанием выращивать овощи. Еще одна бытовая гримаса созрела.

После сумбурного заседания коллегии остались одни недоумения, выражаю их в форме письма Луначарскому.

«Многоуважаемый Анатолий Васильевич!

Пишу Вам на сей раз не «официальную» докладную записку (как в прошлый раз), а письмо совершенно частного характера, посредством которого я хочу выяснить недоразумения, проистекающие от моего квазиучастия в Вашей работе. Теперь, когда саботаж музеев и других учреждений приходит к концу, я со спокойной совестью могу отойти в сторону. Теперь уже не страшно: попечителей у русского «исторического искусства» достаточно, и они не дадут его в обиду всяким посягательствам со стороны тех элементов, которые в порыве революционного энтузиазма или просто по невежеству способны погубить то самое, «из-за чего стоит жить».

В стороне от охраны векового наследия я не останусь и после этого буду наблюдать за тем, что будет твориться, но от активного участия меня нужно избавить, ибо я просто не гожусь для него по причине личных особенностей моего характера.

Опыт заседания в среду лишний раз убедил меня в моей непригодности. Я и в прежних «бюрократических заседаниях» чувствовал себя всегда неуютно и прямо-таки глупо. Я не создан для заседаний. С переменой характера оных страдания мои лишь усилились и прямо грозят «бедствием». Вспомните, я чуть было не раскричался на Лунина за его дрянненькую демагогию и чуть было не вцепился в бравого матроса (вероятно, Татлина?), которому в качестве убедительного приема вздумалось прибегнуть к угрозе по адресу художников, не желающих безропотно повиноваться новому барину!

И вообще ясно, что я непригоден для всего, что требует «коллективная жизнь» — внушительная издалека, но отпугивающая меня, неисправимо органического индивидуалиста, вблизи. Так, я не в состоянии выслушивать одни речи за другими (чаше всего совершенно между собой не сцепленные), в то же время как я уже имею свое мучительство — во всех своих частях созревшее мнение, я не в силах терпеть чрезмерное безвкусие и нелепость отдельных выступлений, я, наконец, не в силах творить, когда наперекор моей творческой энергии отовсюду возникают движения, ересь и никчемность которых совершенно очевидны.

Вами я при этом любуюсь, именно Вы обладаете в высокой мере тем самым, чем я не обладаю вовсе. К тому же Вы веруете в то, во что я не верую. Я верую в другое, и вот, в сущности, все дело именно в том, что я не могу отдать себя службе принципу, который «моя душа не принимает». Повторяю, я органический индивидуалист.