Хроника времён «царя Бориса» - Олег Попцов

— Назовите хотя бы один завод, фабрику, которые вы построили за этот год.

Силаев усмехнулся и согласился со мной, что ничего подобного пока сделать не удалось.

— А мы создали российское радио, телевидение. Создали на пустом месте, создали вопреки.

Август многое изменил, но главное, в немыслимых условиях, было сделано до августа. Россия обрела то, чего не имела никогда ранее информационно-демократическое пространство. Именно так выглядит прорыв демократии в глубь России. Заслуга в этом Полторанина бесспорна. И прежде всего это касается печати.

Свое дело — свой мир, объем забот, часть жизни, это не только забирает тебя, но и хранит тебя от искушения быть властью вне дела. Полторанин образца 1991 года это хорошо понимал. Конкретное дело позволяло сохранять дистанцию, не оказаться вовлеченным в политический водоворот полностью. Всегда можно сослаться на заботы этого дела и сделать шаг в сторону. Потом я понял, высчитал, что это было временное состояние. Герой ждал своего часа. Охотничья повадка (а он занимался охотой с малых лет) подкараулить ситуацию.

Один из изъянов окружения Ельцина 91–92-го годов — это обилие людей, номинально числящихся властью, вне конкретного дела. Из чего не следует, что эти люди бездельники. Они как бы при власти, они её шлейф. У них есть обязанности. Но результат их действий абстрактен. Высшей ценностью всегда был не просто способный, профессиональный, верный человек, а человек при деле. Вместе с ним в круг союзников, сподвижников, единомышленников приходило его дело. Ельцин очень скоро почувствовал, что Полторанина нельзя держать при себе. Ему надо дать свободу. Он должен быть рядом, невдалеке, но не при нем. Два самых близких Ельцину человека: Полторанин и Бурбулис. Люди-антиподы, хотя и соратники. Это устраивало Ельцина, по этому принципу он подбирал команду.

Ключевой фигурой во время августовских событий был Бурбулис, я смело это утверждаю, так как все 72 часа провел в Белом доме, находясь рядом, а практически в кабинете государственного секретаря. Я уходил под утро на два часа, чтобы побриться, принять душ и вернуться назад. Полторанин был тоже там. Вспоминается сцена, случившаяся в ночь с 19-го на 20-е. Мы только что подготовили обращение Ельцина к народу, и он должен был выступить с ним. Все записывалось на кассеты и развозилось по республике. Белый дом находился в информационной блокаде. Каждый час поступали сообщения о передвижении воинских частей по Москве. Удалось «засечь» несколько переговоров по рации между танковыми соединениями. Мы знали, что предполагается штурм Белого дома. Народу вокруг было сравнительно мало, и мы, разумеется, нервничали. Силы, которые могли оказать поддержку, были где-то под Тулой. Информация о настроении воинских частей, готовых поддержать Президента России, поступала самая противоречивая. И в этот момент ко мне подошел человек с вопросом, какой вид оружия я предпочитаю: автомат или пистолет? «Надо получить, — сказал угрюмый военный человек, — и расписаться». Я растерялся. Появление этого странного человека, проводящего опись желающих вооружиться, мне представилось забавным. Я огляделся кругом, увидел Полторанина.

— Миша, — спросил я, — а ты взял оружие?

Он лукаво посмотрел в мою сторону и довольно бесшабашно ответил:

— Не-а…

Мне стало легче и от его ответа, и от улыбки. Я повернулся к участливому человеку и, словно взбадривая себя, отшутился:

— Вот и я не-а.

Мне показалось этого недостаточно, я спохватился и заговорил: «Мы опасны для них не потому, что вооружены, а потому, что мы здесь вместе с Президентом. И тот стоящий на улице народ тоже здесь».

Военный внимательно выслушал меня, отдал честь и вышел. Мы переглянулись с Полтораниным и, уже не сдерживая себя, рассмеялись. Этот смех мне запомнился в силу поразительного контраста с напряженностью, которая окружала нас тогда. А чуть позже я заглянул в соседний кабинет, там сидел Рыжов и что-то писал. Мы все что-то писали, разместившись кто где. Рыжов показал мне пистолет, который только что получил. Он очень неловко стал заправлять его под ремень, ждал моей реакции. Я угадал молчаливый вопрос, успокоил Рыжова — все в порядке, не видно. Затем рассказал ему, что мы с Полтораниным от оружия отказались. Рыжов посмотрел на себя в зеркало, остался доволен, ответил раздумчиво:

— А я взял. Мне мужики из КГБ показали снимки: допрос четвертой степени, второй… Я тоже был настроен отказаться, но посмотрел фотографии и взял. Лучше уж сам.

Странно, но меня не удивил этот разговор, он для меня так и остался чем-то туманным, частью какого-то сна.

Появился Илюшин. Поискал ещё кого-то глазами, не нашел. И всем сразу объявил: «Ельцин вызывает». Все разом встали и пошли в кабинет Президента.

В коридоре на надувном матрасе сидели трое десантников, при нашем появлении они поднялись. Вид автоматов не вселял страха, но и уверенности тоже не вселял.

Время совершает свое безостановочное движение. Август сначала становился недалеким вчера, затем более отдаленным позавчера. Я вдруг понял: очень важно не переторопиться рассказать об августе. Даже Горбачев написал об этих событиях книгу. Закатный август — продолжение физической и конец политической жизни М. Горбачева. Президент, угодивший в плен, извлеченный оттуда своим соперником, в час своего возвращения в Москву ещё не понимал, что, настрадавшийся, измученный, он сходил не по ступенькам самолетного трапа, а спускался с Олимпа власти. В рассеянных вспышках блицев, одетый в походно-домашний костюм, он подарил миру образ экс-президента. Горбачев вернулся в другую страну.

Путч был событием неожиданным. Он совершен был по всем правилам путча — в уик-энд, с воскресенья на понедельник. Природа неожиданности не в скрытности заговорщиков, не в слепоте верховной власти, которая не учла, проглядела. Ничего подобного. Неожиданность была как продолжение нелепости затеи. Ссылки на предостережения ЦРУ, провидение Шеварднадзе, лишь повторяющее предупреждение прессы о контрнаступлении реакции, — все это не более чем первый всплеск эмоциональных интеллигентов. Таких предостережений было сверхдостаточно. Но все они предполагали более отдаленную перспективу. Силы, противодействующие реформам, были разобщены, они не имели явно выраженного лидера. У них не было экономической концепции, им нужна была помощь так называемой третьей силы, которая существовала как некое предощущение. Они нуждались в поддержке более широких слоев общества и теоретически, предположительно, имели её в лице директорского корпуса ВПК и Агропрома, лишившихся монолитности, но ещё многолюдных КПСС и РКП. Да и провинциальная исполнительная власть, имевшая партократическое происхождение, только календарно могла считаться властью демократической.

И все-таки инициаторы путча совершили две серьезные ошибки. Переоценили авторитет вышеназванных сил, степень их воздействия на массы, им подвластные. Поддержка директорского корпуса не значит — поддержка завода. И во-вторых, они сочли недовольство политикой Горбачева недовольством всеобщим. К тому времени рейтинг союзного Президента опустился до самой низкой отметки — 10–12 процентов. Прибавим к этому затянувшееся декларирование реформ при их полном отсутствии. Кто-то принимает законы, но они не выполняются, кто-то принимает указы, но они не выполняются, кто-то принимает постановления — и та же череда неисполнения. Чисто эмоциональное восприятие — либералы провалились, либералы не могут. Достаточно изолировать Ельцина, а все остальное произойдет само собой. Путчисты поставили знак равенства между недовольством политикой Горбачева и неудачами либералов. Объединив их, сами того не подозревая, они объединили сопротивление. Второй ошибкой явился факт неожиданный. Оказалось, что свобода, право не оглядываться, говорить, двигаться, встречаться самоценны сами по себе и обществом не связываются с экономическими трудностями. Свобода оказалась дороже.

Была и третья ошибочность. В современных условиях шанс на успех имеет только популярный политик. Путчисты этим доводом пренебрегли. Более того, они сделали ход от противного. Объединив в руководстве ГКЧП самых непопулярных и мало любимых политиков: Павлова, Язова, Крючкова, Пуго, Янаева, Стародубцева, никому не известных — Бакланова, Шейнина, Тизякова и других, видимо, полагая, что сложившаяся ситуация внесет коррективы в арифметическое правило, гласящее, что ноль, помноженный на какое-либо число, результат оставит без изменения. Непопулярность, умноженная на одиннадцать (число членов ГКЧП), не создала героического образа коллективного спасителя народа. Все остальное — и невладение ситуацией в армии, органах МВД, КГБ, и, конечно, непомерный масштаб собственного страха — было в-четвертых, в-пятых, в-шестых. Неподготовленность ситуации оказалась очевидной, отсюда эффект неожиданности, а точнее — недоумения. Даже идеально подготовленный заговор в нынешних экономических условиях, в атмосфере национального раздора обречен. Взявшие власть могли просуществовать не более пяти месяцев. Но говорить о смехотворности путча значит лукавить. Помнится, Александр Николаевич Яковлев в дни путча предупреждал о чрезвычайной опасности разворачивающихся событий, об опрометчивом желании недооценивать противника, принижать его возможности. И более чем странным было услышать 21 декабря, на проводах Горбачева, когда, уже став экс-президентом, Михаил Сергеевич прощался с командой, совсем другие, замешанные на обиде, слова Яковлева: