Закрытые. Жизнь гомосексуалов в Советском Союзе [litres] - Рустам Александер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
От одного из своих друзей-гомосексуалов он узнал о горьковском сексопатологе Яне Голанде, который занимался лечением гомосексуалов. Павел без колебаний отправился в Горький, где нашел клинику Голанда и записался к нему на прием. Выслушав его рассказ и сделав несколько записей, Голанд задал свой главный вопрос – вопрос, решавший судьбу пациента:
– Если завтра власти объявят, что уголовное наказание за мужеложство в нашей стране исключено из Уголовного кодекса, вы по-прежнему будете заинтересованы в моей терапии?
– Конечно, доктор. Иногда я думаю, что, может быть, было бы лучше, если бы меня поймали и отправили в тюрьму – по крайней мере, это помогло бы мне остановиться.
– Тогда, я думаю, мы можем начать терапию. Уверен, мы сможем вам помочь, – широко улыбаясь, сказал Голанд.
Глава 18, в которой мы узнаем о советском гей‐активизме
Москва, 1975
При Брежневе государственный аппарат разрастался, а Коммунистическая партия ширилась и становилась все более бюрократизированной. Советские чиновники окончательно перестали изображать аскетичных революционеров и теперь осыпали себя бесконечными привилегиями, о которых большинство советских граждан могли только мечтать. Они жили в роскошных домах, путешествовали за границу, ходили в специальные магазины, где не было дефицита продуктов, получали высококачественное медицинское обслуживание в элитных больницах, оснащенных по последнему слову западной техники, и отправляли своих детей в престижные университеты, чьи двери, как правило, были закрыты для тех, кто не принадлежал к элитарным кругам. Это раздражало советских граждан, так как многие не видели для себя почти никаких материальных перспектив. Недовольство общества росло. Экономический спад середины 1970‐х стал сказываться на советской экономике, что тоже подогревало ненависть граждан к властям и обиду на них.
Понимая, что их труд не вознаграждается должным образом, многие отказывались работать на государство и предпочитали направить свою энергию на нелегальную экономическую деятельность, которая казалась куда более выгодной. Это привело к деградации советского общества: трудовая этика как таковая разрушалась, процветала коррупция, у многих квалифицированных, но демотивированных специалистов опускались руки. Всё более распространенным явлением, особенно среди заводских рабочих, становился алкоголизм.
Из-за всего этого советские гомосексуалы никогда не смогли бы объединиться и отстаивать свои интересы так, как это сделали геи в США в середине 1970‐х. Экономический спад, массовый пессимизм и цинизм, самоустранение от общественной жизни в погоне за личной выгодой – всё это шло в ущерб общественному благу. Репрессии против открытой политической активности тоже никуда не делись. В обществе с таким количеством проблем, где к тому же подавлялись любые политические свободы, не могло быть и речи ни о каком гей-активизме.
В отличие от СССР, где гомосексуальные люди не предпринимали никаких попыток самоорганизации, в США в середине 1970‐х геи активно отстаивали свои права, участвуя в акциях и протестах против государственной гомофобии. Их совместные усилия привели к ряду важных шагов: так, Американская психиатрическая ассоциация под давлением активистов в 1973 году исключила гомосексуальность из официального списка психических заболеваний. В европейских странах при поддержке сочувствующих медиков и юристов геям также удалось пересмотреть гомофобное законодательство: мужские гомосексуальные половые акты были легализованы в Англии и Уэльсе (1967), Восточной Германии (1968), Болгарии (1968), Западной Германии (1969), Австрии (1971), Норвегии (1972) и других странах. Тем временем в СССР мужская гомосексуальность по-прежнему преследовалась по закону и количество приговоров по статье за мужеложство даже выросло с конца 1960‐х годов[280].
Несмотря на это, советские гомосексуалы активно налаживали в Союзе неформальную, теневую жизнь. В больших городах они собирались на так называемых Плешках – там они могли общаться, встречаться друг с другом и заводить новые знакомства. Конечно, гомосексуалы, жившие, например, в Москве или Ленинграде, в отличие от жителей небольших городов, более сознательно подходили к собственной гомосексуальности и полностью принимали свой образ жизни. Некоторые из них прекрасно понимали, что являются жертвами гомофобного угнетения со стороны государства, и иногда даже старались постоять за себя.
В начале 1970‐х Владимир Козловский, лексикограф из Нью-Йорка, интересовавшийся советской гомосексуальной субкультурой, решил окунуться в московскую уличную гей-жизнь и так познакомился с Мамой Владой – пузатым, невероятно эпатажным гомосексуалом. Мама Влада не стеснялась говорить о себе и своих друзьях-гомосексуалах в женском роде. Она водила Козловского на экскурсию по окрестностям Большого театра, где часто встречались московские гомосексуалы, и грудным басом рассказывала о суде по сфабрикованному делу над группой ленинградских геев. Многие другие гомосексуалы пришли тогда в суд, чтобы поддержать несправедливо обвиненных товарищей и освистать судью:
Ты слыхал, что в Ленинграде устроили показательный процесс над нашими? Так публика начала свистеть. Всё была липа от начала до конца с подставными свидетелями и всеми делами. ГБ дал директиву провести показательный процесс, и провернули его в лучшем виде по рецептам тридцать седьмого. Шантаж, подтасовка фактов, а у гомиков всегда презумпция виновности…[281]
Мы растем, сколько бы нас ни притесняли бесовские силы. Только за последний месяц в садике было пять облав. Там, на Плешке, где обычно «девочки» делают свой променад, на днях был просто «девичий переполох»: дружинники похватали всех в узких джинсах и с подмазанными глазами. А сколько наших ребят сидит по тюрьмам и лагерям и сколько боится даже подойти к садику на пушечный выстрел?[282]
Мама Влада также рассказала Козловскому о постоянных преследованиях со стороны КГБ, который, несмотря на отсутствие интереса к гомосексуалам в 1960‐е, в 1970‐е, похоже, поменял свое отношение к ним:
В Ленинграде еще хуже. Там гэбэшники стали засылать своих даже в Катькин садик[283], борются с нашим братом, но уже не так лихо, как раньше. С потерями. Говорят, одна такая «насадка» нарвалась на нашего карате; тот ему красную книжку, а парнишка не сплоховал, гикнул и врезал тому так, что малая берцовая кость вошла в большую и через жопу вышла! И еще двадцатник из его партийного бумажника прибрал – за беспокойство и для острастки. В следующий раз не сунется, если из больницы выйдет[284].
Осмелели наши кадры, хотя нажим все растет. Они теперь в наш огород мальчиков лет восемнадцати засылают. Глаза с поволокой, такие скромницы-давалки, липнут к нашим. Их человек по пять здесь на лавочках околачиваются. Но мы их всех тут наперечет знаем: видишь вон того, в джинсах и синей рубашечке, сама невинность? От него все шарахаются как от прокаженного. И насадки тут сидят, за обстановкой наблюдают, и все как один при шляпах и с газетами…[285]
Мама Влада отлично осознавала растущий масштаб
