Браво_Два_Ноль - Энди Макнаб

– Сколько вас было?

– Не знаю. Было очень шумно, потом вертолет совершил вынужденную посадку. Нам сказали, что существует опасность взрыва и надо скорее отбегать в сторону, после чего вертолет сразу же взлетел, и мы остались одни. – Я строил из себя сбитого с толку тупицу, испуганного, растерянного солдата. – Я простой санитар, умею оказывать первую помощь, я не хочу иметь никакого отношения ко всему этому. Я не привык к войне. Я лишь перебинтовывал раненых летчиков.

– Сколько человек вас было на борту вертолета? – предпринял новую попытку офицер.

– Точно не могу сказать. Это происходило ночью, было темно.

– Энди, что происходит? Мы дали тебе шанс. Ты что, принимаешь нас за полных идиотов? За последние несколько дней много наших было убито, и мы хотим разобраться, в чем дело.

Впервые зашла речь о потерях. Я ждал, что рано или поздно дело дойдет до этого, но все равно вздрогнул.

– Не понимаю, о чем вы говорите.

– Мы хотим выяснить, кто это сделал. Это сделал ты?

– Нет, не я! Я не знаю, о чем вы говорите.

– Ты должен дать нам шанс. Смотри, сейчас я покажу, что мы действительно хотим тебе помочь: просто назови нам имена своих родителей, и мы напишем им письмо и сообщим, что с тобой все в порядке. А хочешь, напиши им сам, укажи адрес, и мы отправим письмо.

Ситуация была прямо из учебника. Нас учили ни в коем случае ни под чем не подписываться. Это восходит еще ко временам войны во Вьетнаме, когда люди, ни о чем не подозревая, ставили свои подписи на какихто невинных бумагах, а затем в международных средствах массовой информации появлялось их заявление, будто они безжалостно истребили целую деревню, в том числе стариков и детей.

Я понимал, что это чушь собачья. Не могло быть и речи о том, чтобы эти типы отослали письмо в Пекхэм. Это было из области чистой фантастики, но я не мог просто послать их ко всем чертям. Мне надо было выкрутиться както похитрее.

– Мой отец давно умер, – заговорил я. – Мать познакомилась с американцем, работавшим в Лондоне, и переехала к нему. Сейчас она живет гдето в Америке. Больше родных у меня нет, это одна из причин, почему я пошел в армию. У меня нет близких родственников.

– А где именно работал в Лондоне этот американец?

– В Уимблдоне.

Снова классика. Они стремились заставить меня раскрыть душу, тогда все просто потечет рекой. Я проходил через все это на уроках выживания, где нам объясняли, как себя вести в случае попадания в плен.

– И чем он там занимался?

– Не знаю, я тогда не жил дома. У меня были серьезные семейные проблемы.

– У тебя есть братья и сестры?

– Нет.

Я хотел, чтобы моя ложь имела под собой основание из правды. Правду легче запомнить. Кроме того, правду можно проверить, и если выяснится, что ты не солгал, быть может, на этом все и закончится. Я мысленно представил одного знакомого, у которого в семье действительно была похожая ситуация. Его отец умер, когда ему было тринадцать. Мать познакомилась с американцем, разорвала все отношения с сыном и перебралась в Штаты. Мне казалось, мой рассказ звучит весьма правдоподобно.

Я тянул время. Говорил я запинаясь, неразборчиво, время от времени перемежая свою речь жалобными всхлипываниями.

– Энди, тебе больно? Помоги нам, и все будет хорошо. Ты получишь медицинскую помощь. Продолжай, говори все, что знаешь.

– Больше я ничего не знаю.

И опять классика. Казалось, этот офицер учился по тем же самым учебникам, что и я.

– Энди, подпиши вот эту бумагу. Мы только хотим показать твоим родственникам, что ты жив. Мы предпримем попытки разыскать твою мать в Америке. У нас есть там связи. Нам нужна лишь твоя подпись, чтобы она поверила, что с тобой все в порядке. И еще нам нужно доказать Красному Кресту, что ты еще жив, что ты не погиб в пустыне, что тебя не съели дикие звери. Подумай над этим, Энди. Если ты напишешь свои имя и фамилию, чтобы мы смогли обратиться в Красный Крест, тебя не расстреляют.

Я не мог поверить, что он разыгрывает этот дешевый, нелепый сценарий. Я постарался ответить как можно небрежнее:

– Никаких адресов я не знаю, у меня нет семьи.

Конечно, можно назвать вымышленный адрес, а можно и настоящий. Но в этом случае может статься, что какаянибудь миссис Миллз, живущая в доме номер восемь по Акацияавеню, однажды утром откроет свою дверь и взорвется ко всем чертям. Мало ли что взбредет на ум этим ребятам.

– Энди, ну почему ты упрямо чинишь нам препятствия? Зачем ты так с собой поступаешь? Эти люди, мое начальство, они не позволят мне тебе помочь, если только ты не сообщишь им то, что они хотят узнать. Боюсь, я больше не смогу ничем тебе помочь, Энди.

Раз ты мне не помогаешь, я тоже не буду тебе помогать.

С этими словами он просто отошел в сторону. Я не знал, чего ждать теперь. Опустив голову, я услышал приближающиеся шаги. Стиснув зубы, я стал ждать. На этот раз обошлось без прикладов – всего несколько смачных затрещин. Каждый раз, когда удар приходился по сломанным зубам, я кричал.

Лучше бы я этого не делал. Меня схватили за волосы и подняли голову, чтобы целиться точнее. После чего отвесили еще несколько затрещин по болевому центру.

Затем затрещины превратились в удары кулаками, и я слетел со стула, однако это не шло ни в какое сравнение с предыдущими побоями. Вероятно, иракцы были уверены, что я уже раскололся, и лишь хотели чуточку меня подбодрить. Все продолжалось меньше минуты.

Я снова оказался на стуле, учащенно дыша, с окровавленным лицом.

– Пойми, Энди, мы пытаемся тебе помочь. Разве ты не хочешь нам помочь?

– Хочу, но я ничего не знаю. Я помогаю вам, насколько это в моих силах.

– Где твои отец и мать?

Я повторил свой рассказ.

– Но почему ты не знаешь, где живет в Америке твоя мать?

– Я этого не знаю, потому что не поддерживаю с ней никаких отношений. Она бросила меня. Уехала в Америку, а я пошел в армию.

– Когда ты записался в армию?

– В шестнадцать лет.

– Почему?

– Мне всегда хотелось помогать людям, вот почему я стал санитаром. Я не хочу воевать. Я всегда был против войн.

Все эти разговоры о моей семье были призваны сбить меня с толку. Не знаю, может быть, этот офицер считал делом чести расколоть меня до конца.

– Энди, послушай, так у нас ничего не получится.

Снова начались побои. Постепенно тело к ним привыкает, и человек начинает терять сознание быстрее. Рассудок работает в две стороны. Одна половина говорит, что ты отключился, а другая действительно отключается. Это все равно что лежать в кровати после тяжкого похмелья – все кружится, и тоненький голосок твердит: «больше ни капли». На этот раз я полностью вышел из игры. Досталось мне здорово. Теперь я больше не притворялся. Я потерял ощущение реальности. Я отключился, а когда пришел в себя, ощущения реальности попрежнему не было.

Очнулся я от того, что один из парней загасил мне о затылок сигарету.

Я находился во мраке. С завязанными глазами и в наручниках, я лежал лицом вниз на траве. Голова у меня раскалывалась от боли. В ушах звенело и жгло.

Я ощутил лицом тепло солнца. Представил себе, какое оно яркое. У меня в голове был сплошной туман, но я рассудил, что в какойто момент меня выволокли из комнаты и швырнули на улицу. Мне хотелось дать отдых голове, но на одной щеке я не мог лежать изза опухоли, а на другой – изза ссадин.

Рядом со мной послышался голос Динджера. Об него тоже гасили сигареты. Я так обрадовался, услышав его голос, хотя он лишь стонал и кричал. Я не мог его видеть, не мог к нему прикоснуться, потому что лежал лицом в противоположную сторону, но я знал, что он здесь. Мне стало чуточку спокойнее.

Судя по всему, охранников, которые использовали нас в качестве пепельниц, было трое или четверо. За последние несколько дней мы доставили им много неприятностей, и теперь они, несомненно, отрывались по полной.

Подошли другие солдаты, поглазеть на зрелище и принять в нем участие пинком и кулаком. Они смеялись, издеваясь над нами. Один засунул мне за ухо зажженную сигарету и оставил там тлеть. Остальных это привело в восторг.

Даже с завязанными глазами я старался держать лицо опущенным, чтобы выглядеть испуганным и сломленным. Мне очень хотелось увидеть Динджера. Я должен был прикоснуться к нему, прочувствовать физически, что он рядом. Мне была нужна поддержка.

Спасаясь от тлеющей за ухом сигареты, я принялся отчаянно мотать головой, и повязка сползла с глаз на нос. Я наконец увидел солнечный свет. С завязанными глазами человека постоянно терзает страх, потому что он чувствует себя совершенно беспомощным и уязвимым.

«Если это мой последний час, – сказал я себе, – постараемся увидеть как можно больше». Небо было чистым и голубым. Мы лежали под маленьким фруктовым деревцом, на котором сидела птичка. Птичка зачирикала. Метрах в двадцати позади завелся двигатель, машина тронулась с места. Ктото говорил. Все это было так умиротворенно и мило. Изза стены доносился шум города, гудки клаксонов, рев машин и гомон голосов. Я услышал, как метрах в пятидесяти открылись и закрылись главные ворота, выпуская машину. Ее шум быстро затих вдали. Я чувствовал себя так уютно и безопасно, словно лежал в огороженном забором саду, гдето совсем в другой стране.