Ложные надежды (СИ) - "Нельма"

Мне не спалось. Спустя несколько часов в противно разгорячённой кровати удавалось ненадолго провалиться в поверхностную, отрывистую дрёму, которая испуганно трепыхалась от любого громкого звука и немедля выскальзывала из комнаты, боясь быть застуканной со мной в обнимку. А после мне оставалось только сжимать зубы и терпеть, как стекали по телу вязкой смолой одна за другой минуты тёплых летних ночей.

Дожить бы до рассвета. Вытерпеть ещё один день. Вынести закат, обливающий своей багряной кровью землю и мою душу. И снова ворочаться в ожидании утра, фанатично ловя каждый шорох в соседней комнате.

Я стояла на кухне и вглядывалась в туман. Распахнула одну половину оконной рамы, чтобы вытянуть руку и прикоснуться к висящей прямо напротив мутной пелене — пушистой, влажной и прохладной. Дышала часто и поверхностно, смирившись с собственной тревогой, приняв её и перестав прогонять, как грязную и назойливую псину, так и норовящую крутиться около ног. Отныне тревога горделиво шла рядом со мной, надёжно охраняя от других, более страшных чувств.

Как бы я не старалась, рассмотреть двор и вход в наш подъезд не получалось. Снизу будто доносились какие-то очень тихие перешёптывания, но их казалось недостаточно, просто фатально мало, чтобы успокоить сердце и отбросить глупые детские страхи.

Мне не хотелось ждать, но ноги крепкими корнями прорастали в пол рядом с окном, а душа рвалась туда, прямиком в туман, вслед за трогающими его в исступлении пальцами, вслед за напряжённым и полным надежды взглядом. Мне не хотелось думать, зачем я как околдованная шла на кухню каждое утро, ступала по паркету неуверенно, на цыпочках, вздрагивая от каждого скрипа, но всё равно не разворачивалась обратно. Мне не хотелось знать, почему сердце так порхало, порхало, порхало неразумной и беспечной бабочкой, стоило лишь замереть на пороге и увидеть знакомый силуэт.

Кто-то открыл входную дверь и пробирался по коридору намеренно тихо, а я так и осталась стоять у окна, боясь любым движением спугнуть долгожданный мираж.

— Ой, Машка, — зашедший сразу вслед за Кириллом Вася вздрогнул от неожиданности, наткнувшись на меня взглядом, и даже прижал ладонь к сердцу. — Не ожидал тебя в такую рань увидеть.

Я схватилась пальцами за подоконник, не представляя, что можно ему ответить. Растерялась, слишком явно смутилась от страха, почти сорвалась с места, чтобы поскорее убежать обратно в свою комнату, залезть на кровать и повторять про себя: «Он не догадался, не догадался!»

— Как бы всех не разбудить, — задумчиво протянул Кирилл, лишь вскользь мазнув по мне взглядом.

— Точно. Я пойду тогда, скоро увидимся, — кивнул Васька и, оставив на столе принесённые с собой и наполненные чем-то целлофановые пакеты, почти бесшумно вышел.

Мне было страшно оторвать взгляд от оставшейся приоткрытой двери, с помутневшей от времени стеклянной вставкой и уже слегка облезшей по краям медной ручкой. Потому что чувствовала, как Зайцев неотрывно смотрел на меня, следил за каждым тяжёлым, судорожным вдохом, снова ждал от меня чего-то и знал.

Он как будто точно знал, что я ждала его. Все два с половиной часа с тех самых пор, как щёлкнул замок входной двери. Стояла здесь, обкусывала губы до крови, беспомощно смотрела в туман, надеясь заметить, как тёмная тень промелькнёт во дворе и юркнет в подъезд, и медленно умирала, пока время отчаянно летело вперёд, лишая меня надежды.

Это казалось странным, страшным, несуразным: как на языке до сих пор крутилось «где ты был?» и «почему так долго?», произнести которые вдруг стало не так уж стыдно. Так же, как согласно кивнуть на его немое «волновалась?», яркими искорками понимания горящее в тёмных глазах.

Мы общались друг с другом без слов, не произнося ни одного звука. Понимали друга друга с одного украдкой брошенного взгляда, меткой пулей достигающего цели и крепко застревающего внутри, чтобы рана долго зудела, ныла, кровоточила, безустанно напоминая о себе. Мы читали мысли, давно уже одни на двоих, и между строчек видели то, чего не замечали другие.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

И мне так долго не удавалось понять, что же это такое. Проклятие, странная болезнь, жестокая игра воображения?

— Смотри, что мы достали, — сказал Кирилл полушёпотом и раскрыл лежащие на столе пакеты. Яркий, концентрированный и оседающий на языке кислинкой запах вишни распространился по кухне раньше, чем я сделала нерешительный шаг навстречу и заглянула через его руку, чтобы воочию увидеть маленькие бордовые ягоды.

— Украли?

— Украли, — согласно кивнул он, насмешливо глядя на выражение растерянности на моём лице. — А ты никогда бы не стала брать чужое?

— Я не знаю, — кажется, мой честный ответ его не только удивил, но и заинтриговал. Он сел на табурет, подпёр подбородок ладонью и выжидающе смотрел на меня снизу вверх, но при этом я всё равно ощущала себя до нелепого маленькой, крошечной и беззащитной, словно букашка, залетевшая в открытое окно и изумлённо оглядывающая незнакомое огромное пространство.

Я поёжилась от лёгкого дуновения в спину ветерка, чувственно погладившего голые руки и маленький участок шеи, обнажившийся из-за перекинутых вперёд волос. Мне было не просто тяжело, а как будто нестерпимо больно говорить о себе, но терпеливое, не настойчивое, но уверенное молчаливое ожидание Кирилла не оставляло ни единого шанса просто уйти от этой темы. У него получалось вытягивать из меня ту правду, которую казалось страшным произнести даже себе самой.

Этим взглядом, пробирающим до мурашек и направленным прямиком в душу. Этим чувством, будто меня сковывало, оплетало, окутывало мягким влажным мхом и утягивало сквозь него, прямиком в холодную землю. Этим страхом просто не успеть, захлебнуться собственной требующей выхода откровенностью.

— Я не могу сказать уверенно, стала бы или нет. Вдруг для достижения моих целей мне всё же придётся это сделать? — почему-то мне стало ужасно неловко говорить дальше, и горло запершило от острого, жгучего красным перцем чувства стыда. Он подался чуть вперёд, схватил меня за запястье и аккуратно потянул на себя, коленки зацепились за разделявший нас табурет и, неуклюже выкрутившись, я поспешно плюхнулась на него, лишь бы оказаться подальше от Зайцева.

— Значит, целей? — задумчиво переспросил он и опустил взгляд на мои пальцы, нервно комкающие край растянутой футболки. — Почему именно цели, Маша? Почему ты никогда не говоришь про мечты?

— Мечты — это что-то слишком неопределённое, расплывчатое. А цель — тот самый конечный пункт Б, в который должен прибыть выехавший из пункта А поезд. Когда условия задачи ясны, найти способы её решения уже проще простого.

Меня начинало потряхивать. Кровь закипала, пенилась, вздувалась пузырями прямо внутри вен, неистово пытаясь прожечь их изнутри и вырваться на свободу. Мне хотелось закрыть свой рот ладонями, заткнуть его грубо и резко, разбить собственные губы и вырвать себе язык, чтобы никогда и ни за что впредь не делиться таким. Ни с кем больше.

Я выворачивалась наизнанку. Всю себя, без остатка, почти не раздумывая обнажала и вскрывала, выставляла напоказ. Не дышала, замирая хрупким иллюзорным видением, умирала, запрещая сердцу биться в ожидании.

Мне нужна была оценка. Жизненно необходимо было принятие: короткое, скомканное, иногда и вовсе молчаливое. Высказанное простым «всё правильно», приподнятым в полуусмешке-полуулыбке уголком чётко очерченных тонких губ, брошенное одними глазами, тёмными и бездонными, как колодцы. Настолько зависеть от чьего-то мнения оказалось страшно, волнительно и так… прекрасно.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Балансировать на краю обрыва. Играть со своей судьбой. Поддаваться тому, что неминуемо принесёт много, невыносимо много боли. Забывать о числах на календаре, безжалостно приближающихся к дню, когда всё это закончится.

Оставалось семьдесят два часа, чтобы успеть насладиться этим чувством, незримыми нитями стягивающим тело и тянувшим, толкающим, швыряющим меня к нему.

Это — доверие.

Нелогичное, абсурдное доверие к человеку, пришедшему в мою жизнь на какие-то полгода и сумевшему достучаться до тех глубин эмоций, о существовании которых я прежде никогда не догадывалась. Доверие к тому, кто мог, — и по-настоящему хотел, — услышать и понять меня. Доверие, с каждым днём истязавшее моё сердце болью, заставлявшее его биться чаще, но дающее наркотически пьянящую надежду.