Ложные надежды (СИ) - "Нельма"

— Ты с этой речью точно не по адресу, — внезапно яростно рычит Кирилл, и на лице его начинают ходить желваки. Мои пальцы до ноющей боли, до онемения сжимают одеяло, потому что не окажись сейчас его, не разделяй нас два метра спасительного расстояния, мы бы точно кинулись друг на друга. Бить, кусать, раздирать до крови, терзать до последнего вдоха. — Можешь повторить это на бумажке и отправить Паше.

— Уходи, — выдавливаю из себя, передёргиваю плечами от того, насколько жалобно это звучит. Не приказ, не срыв, не презрение. Тихая мольба, тревожный сигнал подступающего удушья, признание собственной слабости.

Падать ниже уже некуда, Маша.

— Я приеду завтра утром. Собери все необходимые тебе вещи заранее, чтобы больше нам не пришлось отвлекаться от работы, — говорит он, а взглядом пронзает меня насквозь, прорывает кожу и ломает кости, пропускает сквозь тело гибкие и хлёсткие плети ветвей. Хочет снова оставить за собой последнее слово, последний жест, последний жестокий удар в этой войне.

Но не сегодня. Не сегодня и больше никогда.

— Вон отсюда.

Слова снова и снова отскакивают от стен, вторят мне назойливым эхо, повторяются и повторяются, пока Кирилл поднимается и выходит, эпично хлопнув дверью напоследок.

***

Только оклемавшись от приступа удушающей паники, сдавившей грудную клетку одновременно с хлопком двери, я подскакиваю с кровати и начинаю собирать вещи. Только вот намерения мои кардинально отличаются от амбициозных планов Зайцева: второй раз за эту блядски невыносимую неделю я собираюсь сбежать. На этот раз по-настоящему, по-взрослому, свалить на расстояние в тысячу километров и от него, и от порядком надоевшей офисной жизни с иерархией и порядками, которым позавидовал бы животный мир.

В старой заношенной куртке, простеньких джинсах и с рюкзаком за спиной мне легко затеряться среди толпы студентов, и до метро получается добраться, не заметив никаких признаков установленной за мной слежки. Хочется верить, что Кирилл сейчас зализывает уязвлённое самолюбие и восстанавливает свою пошатнувшуюся гордость в объятиях работы, алкоголя или кого-нибудь, вроде работающей со мной Юльки, у кого в крови циркулирует правильная пропорция ума, кокетливости и хитрости.

Пусть занимается чем и кем угодно, лишь бы не мной.

До вокзала я добираюсь аккурат за сорок минут до отправления поезда, делающего остановку в моём родном городе. За десять лет расписание не сдвинулось ни на минуту, и меня греет мысль, что следующий рассвет я буду встречать уже в каком-то часе ходьбы от единственного самого близкого и последнего оставшегося в живых родного мне человека.

Бабушку я не предупреждаю специально, до последнего опасаясь подвоха. Везде расплачиваюсь только наличными, хотя понимаю, что отследить меня и так будет довольно легко, было бы желание. Успокаиваю себя тем, что желания не будет.

Не будет же?

В поезде я облегчённо выдыхаю, пробираясь по коридору к нужному купе. Наслаждаюсь странным, но уютно-приятным запахом, даже улыбаюсь, заслышав громкое шипение колёс, которого немного пугалась в детстве. И с замиранием сердца дёргаю в сторону нужную дверь, почему-то оказавшуюся закрытой.

Никого.

Вплоть до последних секунд до отправления я бездумно смотрю на перрон, со снующими в разные стороны людьми. И представляю, что когда-нибудь тоже буду уезжать с маленьким чемоданом на колёсиках, предвкушением начинающегося путешествия и поразительной лёгкостью на душе. Когда-нибудь я смогу окончательно оставить своё прошлое позади, забыть и перечеркнуть старые ошибки и двигаться дальше. Когда-нибудь я начну просто жить, как это получается у остальных.

Поезд покачивается, трогаясь с места, стремительно набирает скорость. Только лучше мне почему-то не становится. Напротив, словно резко вскрывается застарелая рана, и жжёт, ноет, болит, не позволяя усидеть на месте ни секунды.

Именно в этот момент дверь открывается. Я инстинктивно хватаюсь рукой за рюкзак, чтобы достать на проверку паспорт и приготовить деньги за постельное бельё, но вижу перед собой Кирилла и комично трясу головой, надеясь избавиться от издевательски-ухмыляющейся галлюцинации.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

— Спасибо, что не плацкарт, — хмыкает он и присаживается напротив, подпитываясь моим удивлением как новенькой батарейкой.

— Тебе нечем заняться?

— Как раз наоборот. Работы, Ма-шень-ка, просто дохуя. У нас с тобой, — слово «нас» он выделяет особенно ярко, а я снова удивляюсь: и как он только не прикусил себе язык? Наверняка ему должно быть настолько же тошно, как и мне, употреблять подобные местоимения. — Поэтому сегодня мы выходим на первой же остановке, примерно через полтора часа.

— А ты забавный, Кирилл, — фыркаю и ёрзаю на месте, поудобнее устраиваясь на скользком дермантиновом сидении и заодно отодвигаясь от Зайцева ещё хоть на пару сантиметров дальше. — Это твоя работа, а не моя. И нужна она тебе, а не мне.

— У нас с тобой была договорённость, — укоризненные нотки в его голосе только радуют и раззадоривают меня, на губы наползает столь редкая искренняя улыбка, заметно выбивающая его из равновесия.

Ему знакома только та Маша, что свято чтила правила, следовала инструкциям и слушала собственную совесть. Та, которая всегда говорила людям правду о них и никогда — о себе, не лезла на рожон и ни от кого ничего не требовала. Та, которая молча могла проглотить любую обиду.

Та, которая до сих пор упрямо делает вид, что десять лет назад ничего не случилось.

— Я разве подписывала с тобой какой-то договор? — передразнивая его ехидную усмешку, скептически интересуюсь я. — Устные договорённости не имеют юридической силы, Кирилл, ты ведь и сам знаешь. А я… передумала, — развожу руками, а сама смотрю на него с нездоровой жадностью, мечусь взглядом по широко распахнутым хвойным глазам с маленькими чёрточками морщинок у внешних уголков, по узкому носу с нервно раздувающимися крыльями, по слегка приоткрытому рту и нижней губе, которую он чуть заметно облизывает кончиком языка.

— И долго ещё будет длиться твоя обида, а, Соколова? — его растерянность неожиданно перетекает в веселье, а не в ожидаемую мной ярость, что слегка сбивает с толку.

— Точно дольше, чем оставшиеся до первой остановки поезда полтора часа.

— Досадно, — он картинно хмурится и качает головой, откидывается на спинку и растекается в углу купе, прислоняясь головой к стенке возле окна. Распространяется вокруг меня плотным чёрным туманом с навязчиво-терпким эфирным запахом кедра, занимает всё пространство, которого казалось так много. А сейчас лишь шевельнись, и непременно коснёшься его холодной, оливкового оттенка кожи, почувствуешь туго пульсирующие вены, угодишь в капкан рук, обладающих стальной хваткой.

Он еле заметно улыбается, доставая из кармана телефон. Позволяет мне отвлечься от слишком пристального разглядывания своего лица и проследить за движением своих рук, перевести взгляд от длинных пальцев, касающихся экрана, к предплечьям, плечам, груди и животу. Проделать обратный путь, поочерёдно отмечая джинсы, белую футболку и наброшенный на неё серый вязаный свитер.

В груди покалывает и щекочет предчувствием, слишком неправдоподобной догадкой, абсурдным предположением.

Та работа ведь действительно нужна ему, разве не так? Намного сильнее, чем мне. Даже под маской хладнокровия не получается спрятать огромные амбиции, толкающие его на любые авантюры, чтобы добиться самого главного, желаемого, страстно любимого — власти. Отобрать всё у той семьи, которая так и не стала для него родной, сбросить отца в ту нищету и безысходность, в которой он жил вместе с матерью.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Тогда какого же чёрта, Кирилл? Почему чем больше я узнаю тебя, тем меньше понимаю?

— Глеб, — обращается он к хриплому «алло», раздающемуся из динамика телефона, — отменяй машину. Я вернусь через несколько дней.

Десять лет назад.

Сквозь разлитую по улице молочную пену с трудом получалось разглядеть очертания стоящего напротив дома. Туман сбивался в густые плотные комки, изредка прорывался острыми углами, трусливо подползал к окнам и заглядывал в них неуверенно, жалобно, с завистью наблюдал за безмятежно спящими людьми, не обращавшими на него никакого внимания. Одинокий, печальный, отверженный. Спустя несколько часов его сменит столь любимое всеми палящее солнце, беспощадно разодрав на капли росы, а никто и не заметит.