Дорога цвета собаки - Наталья Гвелесиани

Этот человек ищет свидетелей для самых естественных поступков, думая, что я не поверю ему на слово. За что ж он так мало меня ценит? Он придает вселенное значение будничным человеческим действиям, рассматривает их как жертвы. Трудно сказать, чем обернется для него ситуация, требующая настоящего героизма. Если он недостаточно силен, я верю, что — смертью, гибелью в схватке. В этом я не сомневаюсь ни секунды и пока это так. Годару нечего мне доказывать, непонятно, из чего он выводит невозможность моей веры в него. Я теряюсь, чувствуя его недоверие.

…Сегодня к вечеру понял — нужно отползти куда-нибудь и отлежаться, чтобы перестать чувствовать себя убитым. Как ни бодрился я, а все-таки в душе моей, которую я считал крепко сбитой, подтянутой, почти осязаемой, сломано несколько ребер. Просить помощи не у кого. Каждый — хотел он того или нет — приложил к этому руку. Поэтому я попросил белого витязя прервать путь на несколько часов и скрылся за одиноким курганом, не сказав о причинах отлучки. Я не хотел, чтобы он лишний раз почувствовал себя виноватым. Тем более, что беда подкралась ко мне не от него. Что происходит в Скире, почему он ополчился на меня? — вот что сейчас тревожит, сковывает руки. Ведь это же ясно: для того, чтобы шуту позволили проникнуть в радиостудию и опорочить мое имя на всю Суэнию, меня должны не любить в Скире слишком многие. Кто они? Ведь я считал — у меня нет врагов. Их имена сейчас наверняка передают из уста в уста. Я же их — не знаю. И Бог с ними — не хочу знать. Я только задаюсь вопросом: за что мне все это? Пусть мои близкие выказали не самое лучшее, что в них есть. Но почему так жестоко — неадекватно жестоко? А главное дружно?

Чувствовать себя донкихотом — унизительно. Когда ты высок и непреклонен, тебя называют нелепым. Красивая поступь почему-то представляется смешной, а справедливое мнение, когда ты высказываешь его в обществе, заставляет лица собеседников вытягиваться. В чем дело? Ведь я точно знаю, что я не донкихот. К моему облику — внешнему и внутреннему — эстету не придраться. Почему же мир относится ко мне, как к нелепости? Сходные ощущения возникают и у иностранца Годара — он все время пробует из дружеских побуждений указать на то, в чем я нелеп. Уже не Суэния, а сама жизнь поглядывает на меня укоризненным взглядом. Кто надел на меня чужую одежду — костюм Дон Кихота, кто заколдовал перед лицом тех, кто мне дорог?

Неужели и Она увидела меня в тот день через кривое стекло, встрявшее между мной и жизнью, Она, чье имя я не смею вывести на бумаге, не потому, что боюсь бросить на него тень или стыжусь своих чувств, а потому, что самый большой стыд и боль для неблагородных соотечественников испытал перед нею, как если бы я был королем Суэнии, а Она мне — дочерью…

Годар наблюдательно заметил, что считая инфантильность пороком, я, однако, влюблен в принцессу — инфанту. Нет нелогичности в ответственности за нераскрывшийся цветок, в трепетной борьбе со стужей, к нему подступающей. Какая отрада, что принцесса далека от злобы дня, гнусная клевета не коснулась ее слуха. Настанет день, когда Она, узнав о конце моего пути, поймет, что если бы влюбленный витязь Мартин Аризонский не отказался бы соперничать с другом за право на Ее руку, — он был бы не достоин Ее сердца.

Я принял решение ни в чем не соперничать с Годаром, как только он стал моим другом. И теперь мне грустно от того, что мои решения так предсказуемы, а им все равно удивляются. Или радуются, когда обнаружат, что я решился. Ошибка во времени, господа. Почти всегда — ошибка во времени.

Обо все этом и еще о многом другом думал я час за часом, сидя у подножия кургана, запахнувшись в плащ и уткнувшись подбородком в колени. Перед глазами расстилалась поникшая равнина, густо прошитая бурьяном и осокой, что сопровождала сонно ползущую за косогор речушку. Из осоки вылез, отряхиваясь, тощий, высокий волк с прогалинами в шерсти на боках. Глаза его, казавшиеся издали горящими осколками, были нацелены на меня. Я заметил это, когда стебли только-только раздвинулись. Однако зверь вел себя так, словно вовсе не интересовался моей персоной: опустившись на задние лапы, долго и неспешно рыл носом шерсть, прислушивался, потягивая воздух, к стороне, где шуршала ящерица. Трусливых суэнских волков не боятся даже дети, и все-таки странно, что они сопровождали наше с Годаром передвижение одним лишь воем по ночам. Наконец зверю, что расселся в десяти шагах от меня, заблагорассудилось открыться.

Я выпрямился и расправил плащ — просто для того, чтобы не выглядеть удрученным. Думая о своем, я мимоходом следил за ситуацией. Я видел, что этот запущенный одиночка явно не прочь напасть на меня, и планы насчет того, как загасить его порыв, мелькали, вовсе не тревожа и не сбивая с общего русла мысли. Так тянулось до тех пор, пока я не подумал: «А не пойти ли к нему без оружия, с парой голых рук?» И все серьезные раздумья как рукой сняло. В самом деле: какой же я витязь, если не смогу задушить волка без пушки? Только я подумал и посмотрел зверю прямо в глаза с намерением привстать, как морда его свернула набок, увлекая за собой туловище и хвост исчез в осоке. Я даже шороха не услыхал и продолжал оставаться на месте уже стоя. Я надеялся, что волк, не удержавшись, выйдет снова и тогда я смогу испытать себя. Стыдно признаться — я чуствовал себя при этом обманутым. Неужели так и не будет до конца жизни у меня противника, который не улизнул бы после того, как увидел мой взгляд, ибо врагов своих я не знаю в лицо, но противников у меня было достаточно. Что он увидел в моем взгляде, господи, чего такого испугался? Как ни трусливы наши волки, а одинокого путыника без борьбы отпускают редко. Мелькнула было глупая мысль: «Ну вот, уже и звери тобой гнушаются».

И сразу — толчок в спину: скользкий, в область правой лопатки. Мгновенно обернувшись, я навалился всем телом на волка, схватив его за горло — ненависть так и брызнула в лицо из глаз-осколков, устремленных сквозь… Это был тот же волк — я узнал его по прогалинам в шерсти. Он сумел незаметно прокрасться ко мне за спину, но не смог как следует оттолкнуться для удачного прыжка. Теперь же он лежал, напрягаясь, на покатой земле, я же торопливо сжимал кольцо на его горле, как вдруг тело его размякло и я ощутил живое тело, какое можно почувствовать, прикоснувшись к собаке. Не то, что бы мне стало жаль его, — я удивился. Точно помню мысль: «Надо же он тоже…» Этого было достаточно для того, чтобы хватка моя ослабла. Он же снова напружинился, готовый продолжать бороться. Я знал, что распоряжаюсь его жизнью и поэтому решил отпустить его. Отпрянув, я позволил ему убраться: туда же, откуда он ынапал на меня — за курган. После я вытер о плащ руки и взглянул на солнце. Я всегда ищу глазами солнце, когда продвигаюсь в каком-нибудь деле. Небо было одинаковое — без облаков. Только солнце стояло в его центре, все же кругом колыхалось в языках прозрачных костров. Подул протяжный ветер, ерошащий мои волосы. На несколько секунд я разомлел, прислушиваясь к тому, как тихо стало в природе и во мне самом. Потом повернулся так, чтобы солнечный ветер не смог убаюкивать меня и дальше и надел спавшую во время борьбы шляпу.