Люби меня по-немецки - Агата Лель

Олег тоже был прав! Только я закрыла глаза и слепо повелась на инстинкты. Примитивные животные инстинкты!

Хотя что уж — я влюбилась, а это гораздо хуже.

Уже не заботясь о том, заметят меня или нет стремительно несусь на выход, потому что слушать, как поёт этот ребёнок — невыносимо. Дочка Курта.

У него есть дочь.

Открываю дверь и словно выпадаю из реальности. Музыка, шум, масса лиц. С огромной плазмы на меня смотрит лицо улыбающегося Курта Рейнхарда и мне хочется запульнуть в монитор сумочкой, сжечь напалмом это заведение, лишь бы только не видеть этой лживой улыбки.

— Ульяна, прости, я понятия не имею кто это, никогда раньше её здесь не видел, клянусь, — рядом откуда ни возьмись оказывается Стас. — Появилась сегодня вечером с этой девочкой, отыскала Курта. Но ты знаешь, мне показалось, он был совсем не рад её видеть.

— Нет, Стас, он был очень даже рад, хватит его покрывать. Я видела всё своими глазами и Курт её точно хорошо знает, — хватаю со стойки оставленный минутами раннее стакан с коктейлем и пью, не чувствуя вкуса.

— Нет, говорю же — она здесь впервые, я тут всех постоянных как свои пять пальцев…

— Это кролик из шляпы нашего виртуозного фокусника, — невесело усмехаюсь и вытираю губы тыльной стороной ладони. — Пожалуйста, не говори ему, что я была здесь.

— Но…

— Хотябы ближайшие пару часов. Пожалуйста. Я хочу успеть собрать вещи одного проходимца, которого каким-то зловонным ветром принесло в мою жизнь. (236ad)

— Мне кажется, ты торопишься с выводами, — предпринимает вялую попытку обелить товарища бармен, но я даже слышать ничего не хочу.

Девочка назвала его папой, какие тут ещё могут быть сомнения! Стоять, унижаться, слушая, как он будет вешать мне на уши лапшу? Я уже услышала всё, что должна была услышать.

Расталкивая народ выхожу из клуба и, задев плечом верзилу у входа, уверенно иду к своему автомобилю.

Часть 36

Никогда в жизни больше не поверю мужчине! Никогда! Катись к дьяволу, Рейнхард!

Остервенело хватаю с полки его вещи и заталкиваю в огромный чемодан.

Парфюм на комоде, зубная щётка в ванной, любимая уродливая кружка — ни единого напоминания о нём!

Я не злюсь на его жену и тем более ребёнка — они уж точно ни в чём не виноваты, скорее они такие же жертвы, как и я. Я даже не злюсь на Ганса так, как он того бы заслуживал. Я злюсь только на себя! На свою недальновидность. На свои розовые очки. На своё чёртово тело, которое как компас реагировало на него с первой секунды встречи и которое меня подвело.

Весь такой милый, забавный, с упругой задницей и лживым языком. Сладкоголосый соловей. Грёбаный фашист!

Вижу в корзине для белья его футболку, достаю, рву на лоскутки и пихаю в чемодан. Следом открываю лосьон после бритья и обильно поливаю содержимое. Глупая детская пакость которая меня не красит, но мне надо хоть на что-то излить свою ярость.

Словно поворотом невидимого тумблера включился архив воспоминаний и счётчик прожитых вместе минут. Встреча в забегаловке, барбекю, наше танго и первая ночь. Какой же до одури счастливой я была. Счастливой и глупой!

Шмыгаю носом и прямо из горла отпиваю красное полусладкое тысяча девятьсот девяносто седьмого года. Купила отметить наш маленький юбилей.

Хрен тебе, а не марочное "Мерло", Рейнхард.

Поворот ключа в двери заставляет меня вздрогнуть. Ещё же двенадцати нет, у него должно быть выступление…

Стас! Ну конечно!

Резко смахиваю со щёк слёзы и хватаю ручку забитого до отказа чемодана. Сейчас я выйду, отдам молча его вещи и укажу на дверь. Никаких унизительных истерик и тем более слёз. Такой радости я ему не доставлю.

— А кто-то говорил мне, что хорошо воспитан, — Курт стоит у двери и, сложив руки на груди, улыбается. До чего же красивый. Ровно настолько, насколько гнилой. — Подслушивала у двери гримёрки, признавайся?

— Проваливай! — толкаю к нему чемодан и киваю на дверь.

— Можно мне хотя бы сказать пару слов? Даже смертникам перед казнью разрешена последняя исповедь, — он мягко улыбается и меняет тон на шутливого на серьёзный: — Амазонка, не руби с плеча, давай поговорим.

— Я не желаю слушать подготовленную и тщательно заученную речь. Врать ты горазд — проверено. Просто избавь меня от себя. И прекрати на меня так глазеть, я тебе не ожившая Клеопатра.

— Ульяна…

Смотрю на него как ортодоксальный еврей-вегетарианец смотрит на свинину. Вся его красота, этот лоск — напускное.

— Убирайся к дьяволу, Рейнхард! Ты бакалавр вранья и вопиющей наглости, и если ты заберёшься на гору своей лжи и сбросишься вниз, то непременно разобьёшься. Тогда твоя маленькая дочка останется без отца и её некому будет сводить на аттракционы, — выпаливаю на одном дыхании и, толкая его в грудь, выпихиваю на лестничную клетку. — Я не хочу тебя видеть и слышать не хочу!

— Ты снова делаешь скоропалительные выводы, как было тогда с Паломой. Если ты просто успокоишься и дашь мне шанс нормально всё объяснить, то…

Но я не даю ему этот шанс: выхватываю из его рук ключи, пинком вышвыриваю чемодан и следом бросаю найденные у двери кроссовки.

Ничего не должно остаться! Ни единого напоминания!

— Проваливай! И только попробуй меня как-то преследовать, — закрываю дверь на два оборота.

— Ульяна, да послушай ты, наконец, — доносится с той стороны его приглушённый голос. — Не волнуйся, я не стану ломать дверь, если ты хочешь, давай поговорим так! Её зовут Ингрид, сегодня утром она и Элли прилетели из Мюнхена, чтобы…

Он говорит что-то ещё, но я намеренно его не слушаю: торопливо пересекаю гостиную и запираюсь в ванной, включив шумный напор воды.

Всё, что он сейчас говорит — заведомо ложь. Я слышала, как девочка назвала его папа, я видела взгляд её матери на него — так смотрит женщина, которая считает мужчину своим, и чтобы там между ними не происходило,