Я – Распутин - Алексей Викторович Вязовский

Причина эмоционального возгласа открылась нам после очередного поворота – возле проходной фабрики, как впоследствии оказалось, бумаготкацкой товарищества Треумова, собралась толпа в несколько сотен мастеровых. Судя по тому, что преобладали тужурки и фуражки железнодорожников, они пытались снять с работы ткачей. То есть сами забастовали и вот пришли агитировать присоединиться. И надо сказать, вполне успешно агитировали, требования были вполне материальные и понятные.

Сухой и сутулый, с длиннющими руками работяга в заляпанном зеленовато-синими пятнами фартуке громко зачитывал листовку собравшимся, к которым по мере чтения присоединялось все больше и больше рабочих фабрики.

– Увеличение заработной платы! Которые получают до семидесяти копеек в день в полтора раза! До рубля на треть! От рубля на четверть!

– Откуда такой громкий? – спросил один из стоявших перед нами собравшихся приятеля.

– Сам не видишь? Весь в пятнах, в десяти водах не отмоешь, значит, из кубовой, красильщик.

А тот продолжал:

– Расценки согласовать и увеличить! Сверхурочные ограничить! Врача женщину для работниц!

Каждое предложение встречал одобрительный гул толпы, крики «Правильно!»

– Чистоту в цехах навести, вентиляцию наладить! Всех уволенных за прежние забастовки вернуть!

– Обратите внимание, Григорий Ефимович, политических требований уже нет, исключительно экономические, – шепнул мне Булгаков.

Но развить мысль не успел, дальше все покатилось, как в фильмах про революцию: «из-за лесу выезжает конная полиция». Любая толпа имеет IQ, равный IQ самого тупого ее члена, не было исключением и собрание забастовщиков – стоило одному придурку кинуть камень, как подключились остальные, и мгновенно закрутилось месилово. В себя мы пришли уже в кутузке, причем мне в суматохе перепало ножнами шашки, а Булгаков недосчитался пары пуговиц на пальто.

– «Толпа держала себя сдержанно, и было видно, что рабочие действуют по обдуманному плану, так как из среды ее не выделялся ни один вожак», – зачитал донесение молоденький жандармский корнет. – Ха, как бы не так, вот они, голубчики! Извольте видеть, двоих агитаторов из Москвы взяли!

– Корнет, вы уверены? – поручик, старше годами лет на десять, был полон скепсиса. И желания уснуть после бурной ночи, о чем свидетельствовали полузакрытые глаза и круги под ними. Не иначе в карты резался до рассвета.

– Так точно! Вот у этого, – корнет ткнул пальцем в меня, – в обложке Библии обнаружилось!

Поручик одной рукой подпер лоб, другой забрал брошюрку Толстого, перелистал…

– Запрещенное… что же, полагаю, двух этих господ надлежит этапировать в губернское управление. Займитесь, корнет.

Перекрывавший выход из купе второго класса жандармский унтер все время прятал улыбку в усы – больно уж смешно выглядел корнет, он не спускал с нас глаз все три часа от Коврова до Владимира и даром что не целился из револьвера. А мы, убаюканные стуком колес, привалились к стенке, а Булгаков ко мне, и задремали после всех перенесенных волнений.

Видимо, задремал и корнет – когда поезд свистнул, останавливаясь у перрона губернского города, он вскинулся, схватился за кобуру и, оглядев нас безумными глазами, неожиданно покраснел. Унтер старательно смотрел в сторону, чтобы не заржать. Корнет, подозревая в каждом встречном нападающего, а нас в непременном желании побега, вывел нас наружу. Красный цвет лица сменился бледностью – мальчишка совсем, лет двадцать от силы. Наверное, только выпустился из училища – и сразу такая удача, поймал двух крупных агитаторов, будешь тут нервничать!

Будь он постарше возрастом или опытом, сдал бы нас в губернском жандармском управлении дежурному и все, но желание отличиться подвигло его притащить «арестантов» к начальнику.

– Тобольский, Григорий Ефимович, из дворян… Из дворян? – поднял недоумевающий взгляд ротмистр.

– Пожалован именным указом, – солидно кивнул я.

– Григорий Ефимович… – повторил жандарм, и в глазах его мелькнуло узнавание. И глубокое понимание ситуации.

С видом, не предвещавшим ничего хорошего, он повернулся к корнету:

– Подождите в приемной!

Сиявший, как начищенный пятак, корнет недоуменно козырнул и вышел.

– Прошу прощения, Григорий Ефимович, – встал из-за стола офицер и протянул мне руку. – Служба-с, случаются всякие неприятности, прошу понять.

– Ништо, все под Богом ходим.

– Да-с, но как же вы так неосторожно, запрещенные брошюры с собой возите?

– Полагаю необходимым знакомиться со всеми взглядами, в особенности с теми, коим противостою, – размеренно ответствовал я.

Стоявший в сторонке Булгаков откровенно наслаждался сценой – если не чеховский «Хамелеон», то довольно близко. После предложений напоить-накормить, от которых мы отказались, ротмистр самолично проводил нас до выхода и приглашал при случае захаживать, так сказать, без чинов. Нет уж, лучше вы к нам.

– Корнет!!! – взревело за закрывшимися за нашими спинами дверями.

Чую, будет у мальчика сегодня первое разочарование в службе.

– Ну что, Сергей Николаевич, давайте в церковь зайдем, вознесем молитву за чудесное избавление от узилища.

Глава 18

Не знаю, благодать это или нет, но в Успенском соборе было хорошо. Вроде все как везде – иконы в золотых окладах, свечи, богомольцы, бьющие поклоны, попы в этих, как их, фелонях с епитрахилями… А нет, витало что-то в пропитанном ладаном и горячим духом от сотен огоньков воздухе.

Может, это и есть та самая намоленность? Шутка ли, со времен Андрея Боголюбского собор стоит, семьсот пятьдесят лет, всего-то на полтора десятка годков младше Москвы… И строился, и перестраивался, и даже недавно отреставрирован, как поведал мне Булгаков.

– Сам академик Забелин руководил! А, вы же не москвич, Иван Егорович у нас человек знаменитый, почитай, с низов пробился, сейчас Историческим музеем заведует, библиотеку Ивана Грозного разыскивает. Вот видите, главки у собора не луковицы, как повсюду, а на старинный манер, шеломами? Как раз Забелин добился. И пристроенные контрфорсы снес, вернул храму первоначальный вид. И фрески открыл! Древлего иконописца Андрея Рублева!

Булгаков много успел рассказать, пока мы шли к храму, но внутри Сергей Николаевич замолчал, сосредоточился и встал на молитву. Видно было, что для него это серьезней некуда, и, чтобы не мешать, я отошел посмотреть на «Страшный суд» Рублева. Осталось от росписи не так много, да и специалист по иконографии из меня никудышный, но общая атмосфера в церкви и рука гения, создавшего такие странные на современный взгляд картины, привели меня в торжественное состояние. Я ходил из придела в придел, крестился у икон и… воспарял духом, наверное, так это называется.

Вот отсюда, из Владимира. а не из Москвы, пошла быть Русская земля. А Москва… Москва – мелкое удельное княжество, которому повезло стать крупным, но еще лет сто Владимир считался главнее и Даниловичи короновались здесь. Вот тут, возможно, стоял при вступлении на престол Иван Калита или Дмитрий Донской…

Мои возвышенные мысли прервал Булгаков. Он осторожно потянул меня за рукав и шепнул на ухо:

– Справа, за колонной, у иконы святого Сергия Радонежского…

Там стоял и молился обычный человек, как сейчас говорят, из образованных – хорошая одежда без налета купеческого шика, все соразмерно. Спокойное лицо, несколько вытянутое, бритый подбородок, усы – ничего особенного, я бы сказал,