Том 9. По экватору. Таинственный незнакомец - Марк Твен

Сегодня вечером укладываемся, едем обратно в Австралию. Пребывание в Новой Зеландии было слишком коротким, но мы рады, что видели эту страну хотя бы мельком.

Упорные маори порядком затруднили белым поселение на их острове. Не с самого начала, а позднее. Спорна они радушно встретили белых и очень охотно торговала с ними, особенно если могли приобрести pyжья, - ибо забавы ради они постоянно воевали между собой и оружие белых нравилось им гораздо больше своего собственного. Я не оговорился — война действительно была для них забавой. Они нередко затевали стычки без всякой причины и убивали друг друга шутки ради, просто так. Автор «Новой Зеландии в далеком прошлом» приводит такой случай: победоносное войско, воспользовавшись своим преимуществом, могло уничтожить врага, но отказалось от этого: «Потому что, — наивно объяснили победители, — если бы мы это сделали, нам больше не с кем было бы воевать». В другой стычке армия известила противника, что у нее недостает оружия, и если ей не пришлют хоть немного, она будет вынуждена прекратить войну. Оружие было послано, и битва продолжалась.

Первое время дела шли неплохо. Туземцы продавали землю, не понимая условий сделки, а белые покупали, нимало об этом не заботясь. Мало-помалу маори стали догадываться, что их надувают, и тогда начались неприятности — не такие они люди, чтоб проглотить обиду и уйти в кусты проливать слезы. Маори отличались гордым духом и стойкостью тасманцев, к тому же они недурно владели военной наукой. Итак, они восстали против своих притеснителей — доблестные «фанатики» открыли военные действия, которые кончились только тогда, когда несколько поколений сошли в могилу,

Есть несколько недурных рецептов устоять перед соблазнами, но самый верный — трусость.

Новый календарь Простофили Вильсона

Имена не обязательно такие, какими кажутся на первый взгляд. Распространенное валийское имя Бзикслвип произносится: Джексон.

Новый календарь Простофили Вилъсона

13 декабря, пятница. — Отплыли в три часа дня на «Марароа». Теплые моря и хороший пароход — на свете нет ничего лучше.

Понедельник. — Три дня провели в раю. Тепло, солнечно и безмятежно; море сияет прозрачной синевой, совсем как Средиземное... Целый день нежишься на палубе, и шезлонге под тентом, — читаешь, куришь, безгранично умиротворенный. Проза не соответствует такому настроению, читаешь только поэзию. Я перечитывал стихи миссис Джулии А. Мур и снова открывал в них то изящество и мелодичность, что покорили меня двадцать лет назад, когда стихи впервые вышли из печати, и держат в радостном плену по сей день. «Сборник лирических песен» давно не переиздавался, и мир, в общем, позабыл его, но я не забыл. Куда бы я ни поехал, эта книга всегда со мной; она и бессмертный роман Гольдсмита... Для меня она полна такого же глубокого очаровании, как «Векфильдский священник», и я нахожу в ней тог же тонкий прием, — благодаря чему эпизод нарочито смешной становится трогательным, а нарочито трогательный смешит. В свое время миссис Мур называли «Соловьем Мичигана», и она была больше всего известна под этим именем. Сегодня прочитал ее книжку дважды — хотелось определить, какое же из стихотворении лучше всех, — и пришел к выводу, что по силе воздействия и глубине первого места заслуживает «Уильям Апсон»

УИЛЬЯМ АПСОН

(На мотив «Майора единственный сын»)

Внемлите все. Пойдет сейчас

О бедном юноше рассказ.

Он духом храбрый был герой,

А ныне спит и земле сырой.

Он Уильям Апсон звался, но

Так или этак — все равно

Участье принял он в бою

И в нем утратил жизнь спою.

Сын Перри Апсона он был,

И первенца отец любил,

Кто в девятнадцать лет хотел

Восстанье взять себе в удел.

Отец сказал ему: «Иди!»

Но мать молила: « Не ходи,

Останься, Билли, здесь со мной».

Но он не тронулся мольбой.

Покинул он края свои,

Поехал в Нашвилл, в Теннесси.

Не знал никто, как умер он,

Где прах его был погребен.

Он ровно месяц прохворал.

О, как рыдали отец и мать!

А ныне сколь тяжка их грусть:

Ушел их Билли в дальний путь!

Коль сыну глаза закрыла бы мать

(Ведь сына родного любила мать!)

И в смертный бы час его с ним была,

Спокойней бы встречи за гробом ждала.

Была бы матери грусть легка,

Коль умер бы он на ее руках

И покинул бы этот свет,

Прошептав ей прощальный прилет.

И матери грусть теперь легка —

Знает она, где могила сынка.

Перенесен он на наш погост.

Будет лить она меньше слез,

Хоть не знает она, что то ее сын:

Ведь гроб этот не был открыт.

Не знает мать, кто в нем схоронен,

И может, это вовсе не он[15]*.

17 декабря. — Прибыли в Сидней.

19 декабря. — В поезде. Вошел мужчина лет тридцати, с четырьмя саквояжами; тщедушный субъект, с такими зубами, что рот его напоминает заброшенное кладбище. Волосы слиплись от помады и прикрывали голову, как панцирь. Он курил невероятные папиросы — вместо табака в них, по всем признакам, был навоз. Вместе с шевелюрой они распространяли запах истинно туземный. На нем был низко вырезанный жилет, порядком открывавший измятую, дырявую, грязную сорочку. Кричащие запонки из поддельного золота оставили на манишке черные круги. На манжетах были такие же запонки, только непомерно крупные и тоже под золото, — оборотная сторона у них была медная. Часы на увесистой цепочке под золото. По-видимому, они стояли, ибо один раз он спросил у Смита, который час. Его сюртук некогда был молод и красив; парадные светлые брюки были непостижимо засалены; побурели в башмаки на дешевого лака; кончики его рыжих усов лихо закручивались кверху. Он был диковинкой — подделкой под щеголя. Если бы ему позволили средства, он сделался бы настоящим, но и теперь он был вполне доволен собой. Об этом говорило выражение его лица, весь его вид, каждое его движение. Он жил в сказочной стране щеголей, где его убогая бутафория и сам он были настоящими. Он так упивался напускной томностью, аристократичностью и надменностью, неестественном светскостью и утонченностью своих манер, что это обескураживало насмешников и смягчало раздражение. Мне было ясно, что он мнит себя принцем Уэльским и держится так, как, по его мнению, держался бы принц. Носильщику, который внес и уложил в сетку его четыре саквояжа, он отвалил четыре цента, небрежно извинившись за ничтожное вознаграждение с истинно царственным высокомерием. Он растянулся на переднем месте, закинув руку за свою напомаженную черепную коробку, высунул ноги в окно и принялся разыгрывать роль принца, застыв в томной, мечтательной позе; он лениво следил за синими кольцами дыма своей папиросы и, скорчив блаженную мину, вдыхал распространяемое ею зловоние; изящнейшим жестом oн стряхивал пепел и при этом, как бы нечаянно, самым нарочитым образом выставлял напоказ свое медное кольцо. Право, он так искусно подражал своему идеалу, что, наблюдая за ним, вы почти переносились в Марлборо-Хаус.

В дороге мы наблюдали и другие картины. Прекрасные берега реки Хоуксбери в районе Национального парка — дивные, несказанно прекрасные; широкая панорама речушек и озер в живописнейшем обрамлении лесистых холмов; то тут, то там самые причудливые группы гор, великолепнейшие сочетания водных эффектом. Дальше — зеленые равнины, кое-где поросшие эвкалиптовыми лесами; мелькали хижины и домишки мелких фермеров, занятых главным образом выращиванием детей. А еще дальше — полосы унылой и безжизненной пустыни. Затем Ньюкасл — кипучий город, центр богатого угольного района. Вблизи Сконы тянулись поля и пастбища, где зачастую попадалось неприятное растение — мерзкая низкорослая колючая груша, которую фермеры денно и нощно проклинают в своих молитвах; это грушевое дерево привезла в дар колонии некая чувствительная дама... Целый день стоял палящий зной...

20 декабря. — Снова в Сиднее. Опять палящий зной. Составил забавный список названий австралийских городов — по карте и из газеты, — думаю использовать для стихотворения.

Тумут

Таки

Мерривиламба

Бонрал

Балларат

Маллонгаджори

Марраранди

Вага-Вага

Вейлонг

Маррамбиджи

Гуморру

Уолловей

Кондопаринга

Квитпо

Тунгкилло

Уонилла

Уорру

Коппио

Япкалилла

Яранъяка

Якамурунди

Кайвака

Кунамбл