Том 8. Чудесная жизнь Иосифа Бальзамо. Проза - Михаил Алексеевич Кузмин

посидеть подольше; можно почитать, а то совсем отстал от литературы. Хоть бы приложение к «Ниве», где помещают такие плохие повести. Но вот звонок – телеграмма, от брата из Киева. Спасибо, что вспомнил.

Ведь вот совсем был пустельга, а сумел устроиться; а жена у него мотовка и, наверное, за нос его водит.

Горничная ушла со двора, и постели не сделаны.

Разбудили кухарку. Она бранила и горничную и господ и ушла, шлепая туфлями.

Не забыть бы на ночь принять каскару. Всегда на этих праздниках так наедаешься.

– Ах, праздники, праздники! Вставать не надо, делай, что хочешь, и со своими посидишь, а то за делом их как-то даже мало и видишь. Тишина, спокойствие, благорастворение. Даже как-то невольно сам делаешься добрее и лучше.

«Лекция Достоевского»

Илья Иванович Кошкин имел две страсти, которые легко соединялись между собою: он был коллекционер и большой поклонник механических изобретений. Все свои более чем скромные средства он тратил на покупку старинных часов, курантов, табакерок с музыкой и ящичков, играющих марш из «Прекрасной Елены» или «Розу» из «Марты», и испытывал почти физическое наслаждение, читая о диктофоне или другом каком техническом приборе. Вся каморка его была увешана объявлениями о автомобилях, пианолах и т. п. и заставлена поющими, тикающими, скрипящими, тренькающими предметами. Можно было подумать, что в нее насажена горсть больших металлических насекомых, которые с тихим звоном шевелят усиками, перебирают лапками.

Живя спартански, он каждый рубль нес туда, в свое святилище, в свой гарем, в Александровский рынок, где знали не только его, но и его специальное помешательство, его влюбленность. Но раньше, чем истратить этот рубль, сколько планов, мечтаний и проектов относительно будущей покупки, которая всегда казалась и оказывалась неожиданной и странной. Он сам себе делал подарки на праздники, не имея никого близких. Он даже не замечал, несмотря на свои сорок пять лет, что за своими прогулками в рынок он позабыл жениться. Его женою, детьми, друзьями были эти игрушки, спокойные, послушные, но имеющие таинственную жизнь, вложенную когда-то в них давно умершим механиком.

Что же он подарит себе на Рождество? Кошелек давно уже жег ему карман, так как гам лежали неистраченными пять рублей. Он нарочно тянул время, чтобы еще и еще раз мечтать о будущей покупке. Отчего нет поющих елок или говорящих окороков, как в сказках! Может быть и были, но как это узнать и где их достать? Во всяком случае на пять рублей, пожалуй, не достанешь. А сегодня последний день. С улицы еле слышно донесся колокольный звон вечерни. Снег идет и тает, темно и сыро, хозяйки хлопочут, дети ждут; хоть небо и серо, тихо и огромно зазеленеет звезда, всегдашняя предвестница мира и радости. Илья Иванович соскочил с дивана, в темноте надел пальто и шапку и вышел в коридор, где пахло вымытым полом. Он не помнит, как дошел до рынка, не видя предпраздничной суеты, почти не думая о покупке, будто вся его фантазия была истощена, там, дома на диване.

И на этот раз приобретение оказалось неожиданным. Он купил «Лекцию Достоевского». Как «Лекцию Достоевского»? Очень просто. Старый фонограф с пластинкой, где была запечатана одна из редких речей романиста.

Илья Иванович никак не предполагал, что к празднику ему достанется именно эта вещь. У него вообще не было еще фонографа, он как-то даже забыл о нем, а между тем помнит, что в детстве слышал, будто у его деда, тоже Ильи Ивановича Кошкина, был фонограф, больше для забавы, конечно, нежели для деловых или научных целей.

Странный человек был его дед, и кончина его была какая-то нехорошая: не то его убили, не то сам зарезался, как раз в сочельник.

Илья Иванович не сразу завел фонограф, а хотел наслаждаться торжественно и не спеша. Зажег весь свет, переслушал все часы и шарманки, сел за стол, где поставлены были закуски и бутылка красного вина, на стул перед собой поместил новый подарок и зажмурился для большей иллюзии…

Что же это? верно пластинка попорчена… почему начинается не «милостивые государыни и милостивые государи», не «господа», не, наконец, «братья», а прямо с какой-то середины? Может быть, чтение отрывков из романа, наверное, «Преступление и наказание», какая-то Соня упоминается… Старческий голос говорил (или это от машинного воспроизведения голос так старится?), женский с ним спорит. На два голоса читают… странно, очень странно. Илья Иванович вскочил… упоминается его имя! откуда же это? это не лекция, во всяком случае!

– Я вас в последний раз спрашиваю, Илья Иванович, отпустите вы меня или нет?

– Нет.

– Смотрите, как бы жалеть не пришлось.

– Угрожаешь, запугать хочешь?

– Что мне запугивать! Просто спрашиваю.

– Ну, вот, и я просто отвечаю, что никуда тебя не отпущу. Куда тебя отпускать? С новым любовником целоваться? Имя Кошкиных трепать?

– Бог знает, что вы придумываете, Илья Иванович. Просто, сегодня сочельник, в церковь хотела сходить.

– И так хороша. Посиди с больным мужем, Богу угоднее будет, чем в церкви глазами стрелять.

Помолчали; затем тот же мужской голос жалобно начал:

– Скажи мне, Соня, по совести, любишь ли ты меня, жалеешь ли?

– В вас самих жалости-то не очень много, что же вам в других ее искать?

Илья Иванович сидел не двигаясь, будто пораженный внезапным параличом. Заскрипела будто кровать, часы пробили одиннадцать, там, у других, что разговаривали. Старик снова начал:

– Соня, побудь со мною, прошу тебя.

– Нет, нет. Я осталась, но с вами не буду, я не могу, не могу.

– Ну, прошу тебя, ангел мой, сокровище.

– Нет, оставьте меня, завтра праздник! Нет, нет!

– Софья, не серди меня, у меня достаточно силы, чтобы принудить тебя, не доводи меня до этого.

– Боже мой, сами вы не доводите меня до греха. Молю вас, оставьте меня.

– Я муж твой, и ты клялась.

– Господи, прости меня.

Раздался двойной крик, сохраненный с того сочельника. Какая-то возня, и все стихло.

Илья Иванович все сидел в параличе, боясь понять в чем дело.

Утром хозяйка так и застала его сидящим перед фонографом между догоревших свечей. Слабо двигая рукою, он мог только хрипло шептать: «убрать, убрать совсем».

Потом позвал дворника и велел при себе разбить молотком «лекцию Достоевского», чтоб остаться последним, кто слышал предсмертный разговор его деда. Даже и другие вещи он стал продавать и просто раздаривать, не то боясь, как бы в невинном романе из «Марты» не услышать Сониного голоса, не то усомнившись, хороший ли дух идет от всего этого старья. Старые платья, старые вещи умерших