Голодная бездна. Дети Крылатого Змея - Карина Демина

— Так и будем стоять? — он спрятал руки в карманы.

— Как мне называть тебя?

— Отцом? — насмешливо приподнятая бровь. И улыбка, которая на сей раз оставляет равнодушной. Значит, очарование можно контролировать.

Дар.

Врожденная способность?

— Извини, но… лучше по имени.

— Теодор.

— Издеваешься? — Тельма вытерла ладони о пальто. Оглянулась.

Все по-прежнему.

Улица.

Мокрый асфальт. Высокий бордюр. Мостовая. Лужи. Фонари.

Дома со слепыми окнами.

Ветер над крышами.

— Нет. Это семейное имя… обычай. Странноват, конечно, — Теодор пожал плечами, — но с обычаями случается… я выбрал твое имя.

— Поблагодарить?

— Твоя благодарность не будет искренней. А это оскорбляет.

Надо же, он себя еще и оскорбленным чувствует! А что тогда остается Тельме? У нее есть отец. Не человек, но все-таки…

Этот отец здоров и благополучен. И ему плевать на Тельму, иначе нашел бы ее еще там, в приюте. А он просто вычеркнул ее из своей жизни, а теперь полагает, будто она должна испытывать к нему благодарность.

— Ты злишься. Пожалуй, ты имеешь право на гнев. Но у меня были свои резоны…

— Расскажешь?

Не то чтобы ей было любопытно… какие резоны? Обстоятельства непреодолимой силы, так пишут в контрактах, оговаривая форс-мажор.

Ураган.

Война.

Массовые пожары.

Прорыв Бездны… Бездна была спокойна. А Тельму бросили в приюте, в самом убогом приюте, который только нашелся в Нью-Арке. Ему ведь не обязательно было появляться. Забирать Тельму. Устраивать ее в собственном доме. Хватило бы чека. Распоряжения.

И все сложилось бы иначе.

— У тебя очень живое лицо, — он провел по лбу Тельмы когтем. — Но подумай, если бы все сложилось иначе, стала бы ты собой? Такой, которая есть сейчас? Сумела бы противостоять мне? И не только мне. Я не самое большое зло в этом мире, деточка.

— Значит, все — ради меня?

Она слышала это уже… от других. И больше не верила.

— Отчасти. Идем. Не следует долго оставаться на одном месте. Дождь не все следы стирает…

Он шел по лужам. И капли стеклярусом ложились на черный кашемир. В отраженном свете фонарей кожа Теодора казалась желтоватой, а лицо его… как можно было назвать его красивым?

Он не уродлив.

Но и не притягателен.

— Ты чувствуешь холод? — он раскрыл бледную ладонь и, поймав каплю, протянул ее Тельме. — Видишь?

На ладони лежала не капля, но снежинка. Белое на белом — по-своему красиво, но не в красоте дело.

— Тео говорил…

— Болтливый, беспокойный мальчик. Вырожденец…

— Мой брат?

— Да. Но это не должно тебя обманывать. Родственных чувств он не испытывает. У нас вообще сложно с… чувствами. Чужие мы любим, а своих не хватает.

Тельма, решившись, коснулась снежинки. Это ведь не шутка? Не фокус? Нет. Лед расплавился мгновенно, и на ладони Теодора осталась капля воды.

— Я был относительно молод, когда встретил Элизу. Скажем так, я и сейчас молод по нашим меркам. Я еще не утратил способность испытывать хоть какие-то чувства. В отличие от моего брата… или отца. Как бы там ни было, но эта встреча… твоя мать была яркой. Нет, я встречал и других женщин. Мне нравились светлячки. И нравятся. Они предсказуемы. Управляемы. Эмоциональны. И эмоций этих хватает на месяц или на два. Иногда дольше. Это… не просто развлечение, девочка. Это способ выжить.

Следовало ли это считать признанием?

Светлячки.

Лилии.

Способ выжить…

Но Теодор усмехнулся:

— Поверь, не только я им пользуюсь… скажем так, мне его подсказали. Холод сводит с ума, а безумие… безумие опасно. И Элиза была одной из многих. Десятой? Двадцатой? Сотой? Я никого не убивал, девочка… хотя… если откровенно, мне было все равно, что с ними происходит потом. Я был рядом, пока светлячки горели, а сгоревшие… что ж, со всеми происходят несчастья. Расставаясь, я выписывал чек. Иногда делал подарки. И никому никогда не обещал любви до гроба. Вообще ничего не обещал.

Вот только светлячки сами придумывали себе что обещания, что клятвы. Они влюблялись. Конечно, в Теодора сложно не влюбиться.

— С Элизой… не знаю, что пошло не так. Да, дар у нее был сильный. Это как получить во владение собственное солнце. Она стала таким вот солнцем. Моим огнем. Моим сердцем… — он замолчал, разглядывая влажную руку. — Наверное, если бы я был человеком, я бы сказал, что влюбился. Но мы… мы не способны на любовь. Поэтому я впал в зависимость. Мне нужно было видеть ее. Каждую секунду… каждое мгновенье… стоило ей исчезнуть, и холод возвращался. Даже не холод, а страх замерзнуть… снова остаться одному. В темноте… в темноте живут чудовища.

А сам он разве не был чудовищем?

Он шел по лужам. И роскошные туфли его промокли, но Теодор не обращал внимания на неудобства.

— Я решил, что здесь, оторванный от проклятых корней своих, буду свободен, сумею стать если не человеком, то кем-то вроде человека. И даже твое появление меня порадовало, хотя обычно мы не слишком привязаны к потомству. Скажу больше. Будь я адекватен, я бы не допустил твоего появления на свет. Я не привык делиться, девочка.

Ночи в преддверии зимы пахнут бурей. И нынешняя не исключение. Тельма нюхала свои пальцы, это отвлекало. Странно было думать, что все могло сложиться иначе.

Влюбленная нелюдь?

Разве нелюди способны на чувство? Если так, то само это чувство в корне отлично от человеческого.

— Мне позволили уйти, поверить в такую вот свободу, — он остановился под фонарем и развел руки в стороны. Запрокинул голову, и клетчатое кашне съехало. Оно походило на дохлую змею, обмотавшуюся вокруг длинной шеи.

Что это? Часть представления? Тельма устала от представлений.

Тельме хочется простоты и ясности.

— Но однажды в нашей квартире появился мой отец. Твой дед. Еще та скотина… он сказал, что пришла пора сделать выбор. Элиза и ребенок или же моя семья…

Ветер над крышами сорвался на визг.

— Я сказал, что у меня отныне одна семья, и бросил деду вызов. Я был наивен. И думал, что зависимость от Элизы делает меня сильным. Что ж… за ошибки надо платить.

Он сдернул шарф и расстегнул воротничок рубашки.

Поморщился.

Скинул пальто, не глядя, наплевав, что упало оно в лужу. Туда же отправился и пиджак. А следом за ним — шелковая рубашка.

Тельма не мешала. Стояла. Смотрела.

На гладкий столб. На гнутое стекло фонаря. На свет его, от которого глаза слезились… на белую рыбью кожу, покрытую белыми же узорами шрамов.

— Он почти вырезал мое сердце. Сказал, что оно мне мешает, а потом вновь предложил выбор. Я возвращаюсь, все-таки нас осталось немного. А он позволяет вам жить… это было щедро.

— Думаешь, он убил бы…

Узоры покрывали кожу плотно, и казалось, что само тело было сшито из лоскутов. Изгибы и лилии… изгибы и…

Лилии.

— Он этого хотел. Он… он очень стар… и помнит те времена, когда людей считали просто животными, — белесый коготь скользил по узору на плече. — Полезными. Где-то даже достаточно разумными, чтобы исполнять простые приказы, но животными. С животного можно снять шкуру. Его мясо сладко, а кости полезны. С ним можно играть. И даже привязаться… но полюбить? Это извращение. Полагаю, он жалел, что вынужден оставить меня в живых.

— Почему?

— Говорю же, нас слишком мало осталось, чтобы убивать из-за такой мелочи, как привязанность к животному. Я ушел с ним. Я оставил твоей матери достаточно денег, чтобы она не нуждалась. И больше не вспоминал о ней. Так было безопасней. Более того… наверное, если бы я остался еще немного, на месяц ли, на год… на два… сколько бы она протянула? Я ведь, несмотря на странную свою привязанность, питался ее эмоциями и даром. Как надолго хватило бы ее?

Дождь брезговал касаться белой этой кожи.

— А потом Элизы не стало. И мой отец спросил, не хочу ли я забрать тебя.

— Ты отказался.

— Отказался. Сколько тебе было? Девять? Десять? Детеныш и по человеческим меркам. А детенышей легко приручить. Ты не сумела бы сопротивляться. Не то что не сумела бы, тебе бы и в голову не пришло, что мы опасны. Вот это, — он коснулся мизинцем лба Тельмы. — Это опасно…

Желание — все тот же горький шоколад из чужой ненависти и запретного плода. Все так говорят. И разве Тельме не хотелось бы попробовать? Всего толику.

Крошечный кусочек.

Малость.

Она бы познала блаженство. Она бы поняла, где ее истинный дом и в чем ее истинное предназначение. Служить. Быть тенью от тени хозяина. И ждать не изъявления воли его, но лишь малого намека на эту волю.

Спешить услужить.

Предвидеть…

— Прекрати, — сквозь зубы прошипела Тельма. И отступила. Ноги еще слушались, хотя и подгибались. Еще немного, и она, рухнув в грязь, на коленях, на брюхе поползет к этой твари. А потом, повизгивая от восторга, будет вылизывать его ботинки.