Голодная бездна. Дети Крылатого Змея - Карина Демина

И что оставалось Тельме?

Решать.

Четверть до полуночи? Времени еще много. Хватит на то, чтобы поесть и поспать. А там, глядишь, она и поймет, как ей быть.

Выходить — безумие.

Остаться в отеле… он не вернется. Не станет зазывать ее вновь. Он просто вычеркнет Тельму из жизни, как сделал это раньше. И данному обстоятельству можно будет лишь порадоваться. Так что и думать нечего. Отсидеться. Дождаться звонка… или не ждать, а… и вообще, какое ей, если разобраться, дело до чужих игр? Когда именно они перестали быть чужими?

Тельма забралась на кровать.

Она поспит.

Просто поспит.

И если повезет, то сон ее будет лишен снов.

В Управлении Мэйнфорда ждали, и отнюдь не с цветами. Начальник, человек в сущности миролюбивый, добравшийся до должности своей отчасти благодаря связям супруги, отчасти благодаря дипломатическому своему чутью, позволявшему точно понять, что и как следует говорить, лично перехватил Мэйнфорда в коридоре.

И выглядел при том виноватым.

— Тебя отстранили, — напомнил он громко, и Мэйнфорд склонил голову, смиренно принимая сей очевидный факт. — Идем.

В кабинете начальника висели фотографии.

Не жены. Не детей.

Сенаторов.

Трех бывших Канцлеров, которых начальнику удалось пережить. Промышленников. Магнатов. И одного актера. Естественно, все люди были сняты не сами по себе, но рядом с шефом, что знаменовало некую степень приближенности его, простого эмигранта, к вершинам Нью-Арка. Это было бы смешным, но все в Управлении знали, сколь серьезно относится шеф к своей коллекции.

— Садись, — он указал Мэйнфорду на стул. Дверь прикрыл самолично. И завесу поверху накинул. Плотную такую завесу. А многие неосмотрительно забывали, что этот забавный угодливый человек некогда числился знатным малефиком. — Садись и рассказывай, в какое дерьмо вляпался.

— Я…

— Ты. И я с тобой, — он вытащил из кармана батистовый платочек, которым промокнул лоб. — Бездна тебя задери, Мэйнфорд! Сколько раз я уже тебя отмазывал?!

Риторический вопрос.

Много.

— И я, конечно, не рассчитывал на благодарность… какая благодарность… вы все тут полагаете, что я — бесполезная тварь, только и способная, что сенаторским кланяться. Но нет, никто и не пытается понять, что мы от этих сенаторских зависим… что вот любой из них, — пальчик с аккуратным маникюром ткнул в сторону снимков, — полагает, будто стоит над законом. Будто все наше Управление со мною во главе существует единственно для удовлетворения их нужд…

Он махнул рукой.

— Поступило распоряжение тебя закрыть.

— Что?

— Что слышал, — начальник взобрался в кресло, слишком большое для тщедушной его фигуры. — Как особо опасный элемент…

— С какой…

Взмахом руки шеф велел замолчать.

— Заткнись и слушай. Твой братец… скотиной был редкостною, но многих устроил бы на посту Канцлера. Он что павлин. Хвост красивый, а голова пустая. Пел бы электорату правильные песни, а в Сенате и политику нужную вел. В него многие вложились, и вот теперь все вложения пошли псу под хвост. Думаешь, их это радует?

Он кивнул на снимки.

— Я его не убивал…

— А есть обратное мнение. Точнее, пожелание… видишь ли, Мэйни, в этом деле никому не хочется копаться. Дерьмовое оно. А в дерьме и утонуть недолго. Поэтому велено дорасследовать его в кратчайшие сроки. И никаких заговоров там. Маньяков… точнее, котлеты отдельно, а мухи, сиречь маньяки, сами по себе.

— И я котлета?

— Еще какая… — шеф постучал мизинчиком по столешнице. — Ты у нас одиозная личность. Не раз и не два мелькал в газетенках. Тот же Джаннер по тебе прошелся крепенько… вот ты и затаил злобу. Избавился от честного и неподкупного, а потом и вовсе сорвался… прямо на поле, чему многие были свидетелями.

Мэйнфорд обхватил голову руками.

Бред.

Ведь бред же! И все-таки… поверят? В безумного малефика куда скорее, нежели в легендарную свирель и императорское сердце.

— А может, конечно, ты не сам. Может, тебя масеуалле с ума свел. Ты ж был добрым парнем. Доверчивым. Вот и пригрел на груди гадюку. Многие под присягой заявят, что видели, как Кохэн, засранец этакий, тебя всякой дрянью кормил.

Ложь.

И правда.

Гремучая смесь, против которой нет лекарства.

— А потом и он сорвался… вон, пошел девок резать… может, не первая жертва. Может, это именно он всех и… — начальник провел ребром ладони по горлу. — Видишь, как красиво складывается? А твой благородный братец, который начал догадываться, что с тобою не все ладно, попытался тебя остановить. И в результате погиб.

— Был прорыв.

— Был, — миролюбиво согласился шеф. — Конечно, был… куда ж без него… но, Мэйни, из вас двоих ты малефик, а не Гаррет.

— Он…

— Официально, Мэйни. Официально. Сиречь подтверждено документами. И потому ты глотку можешь сорвать, доказывая, что именно он тварь вытянул и за дело помер, но тебя не услышат.

Твою ж… все красиво.

Гладко.

И следует признать, что Мэйнфорда переиграли.

— И что теперь?

Шеф ведь действительно малефик не из последних. И если он вздумает Мэйнфорда задержать… нет, не выйдет. Есть Зверь, а вдвоем они сильнее начальника, но будет схватка. И два малефика, столкнувшиеся в здании…

— Успокойся, — шеф махнул рукой, и сила его, бледно-голубая, что старое осеннее небо, отползла. — Ты, конечно, еще тот засранец… гордый слишком. Самоуверенный. Свалился на мою голову. Ни понимания ситуации, ни… но своих сдавать — последнее дело.

Он протер ногти тем же батистовым платочком.

— Вона… видишь? Знаешь, зачем они тут? — начальник указал на снимки. — Это мне, чтобы помнил: политики приходят и уходят. Сегодня один у руля. Завтра другой. И всяк норовит по-своему завернуть. Наше ж дело маленькое: закон блюсти. А перед законом ты, Мэйнфорд Альваро, чист пока. И если в голове твоей бритой хоть капля мозгов осталась, то таким и останешься… да… а потому сказывай, в каком нужнике вы с Кохэном искупаться успели. Давай, давай, не молчи… а то ишь… возомнили… я, между прочим, на своей земле тоже не зря хлеб ел…

Кохэн шел.

Шел по дороге, которой не было места в подземельях, однако она, рукотворная, существовала, несмотря на всю свою нелепость. Он ощущал босыми ногами гладкость каменных глыб, слишком идеальную, чтобы происходить от природы. И шершавые полосы раствора.

Он видел стены, в которых прятались чудовища.

Раззявленные голодные рты.

Зубы.

И мертвые глаза, в которые только истинная жертва могла бы влить кровь.

Он шел шаг за шагом, придерживая ненужный кошель… или все-таки?

Кохэн остановился.

Боги.

Те, от которых он некогда отрекся, смотрели на него не с презрением, не с равнодушием, но с болью. Он, осененный силой и кровью, помнил слова древнего договора.

А жертва… у него есть нож.

И есть кровь.

Да будет так.

И Кохэн, сын Сунаккахко, провел клинком по ладони. Вытащил из кошеля серебряный талер, окунул в кровь и вложил в ближайшую пасть.

— Прими мой дар, — сказал он на языке масеуалле, и эхо отозвалось далеким стоном. — Прими мой дар, Хозяйка Бесплодных земель… и ты, Рождающий ветра… и…

Он замедлил шаг, переходя от изваяния к изваянию.

Спрятанные.

Сокрытые в глубинах заповедных земель, они принимали серебро, омытое кровью, без благодарности, скорее с удивлением, которое Кохэн теперь ощущал остро и явно.

Боги просыпались.

Они выглядывали из запределья. И сами знали, что пробуждение это, дарованное кровью, будет недолгим. Благодарны ли они за него? Или это мгновенье, вырванное из вечности, лишь продлит их муки?

Кохэн не знал.

Он думал лишь о том, что богов много. Хватит ли на всех монет? А крови? Даже если по капле отдавать…

Блеклый свет становился ярче шаг от шага.

И дорога в нем вырисовывалась — черные кругляши булыжников, словно выраставших из белесого лишайника, того, который, поймав капли крови, начинал светиться ярко.

Но Кохэн дошел.

До лестницы.

И по ней поднялся. Всего-то с десяток ступеней. Он больше не смотрел по сторонам и не удивлялся: на это не оставалось сил. Он чувствовал пространство огромной пещеры, в которой вместились не только проклятые боги дорога, но и пирамида, пусть небольшая, с сотню футов высотой.

Все было правильно.

Бездымные костры. И сладковатый аромат дерева кою-ахору, чья кора снаружи темна, как кожа масеуалле, а изнутри — красна, и потому многие верят, что дерево это некогда было святым человеком.

…их давно не осталось.

Разве что в прежнем мире, в императорском саду, который белые люди вырубили, а после сложили костры, бросив воедино и благородную кою-ахору, и обыкновенные сливы. Если, конечно, в императорском саду нашлось место для слив.