Кесарево свечение - Василий Аксенов

Боже мой, да что же это было за время такое, думал я сейчас под ровный гул мотора «Делорена» на федеральной трассе 95. Что за перекрученные мозги, что за безумные эскапады? Смутный и бесноватый ропот рабов. В тридцать лет чувствуешь себя пацаном, солдатом в самоволке. Отвергаешь безбожие, но и не преклоняешься перед Богом. Химическая буза затягивает тебя в прорву язычества; вакханалия, грехопарение. К счастью, не все постыдные мизансцены нашей «бодяги» ясно высвечиваются в памяти, а дальнейшее скотство, всю ночь до утра, в турбазе «Кубарьская коммуна» вообще завихряется в темной воронке; не гони, не жми на педаль, старик, ограничение скорости 65 миль в час.

Когда я вернулся в двенадцатом часу ночи, весь дом был освещен, в окнах двигались бодрые люди. Оказалось, за это время прибыл Дельфин со всем своим семейством, то есть с женой Сигурни, тестем Малкольмом Тейт-Слюссари и моими внучатами Полом и Кэтти. Сестры накрывали на стол, полыхали телевизоры, звучал мажорный Бетховен, и мой приезд не сразу был замечен.

Часть седьмая. Кукушкины острова

(малый роман)

На борту «Муромца»

Итак, во второй половине девяностых, в какой точно год — не важно, в сезон Блаженных Пассатов в Революционск стали стекаться со всей метрополии, а также из ближнего и дальнего зарубежья многочисленные посланники на Месячник Островов российских. Значение этому событию придавалось исключительное: месячник, прежде всего, должен был подтвердить целостность тысячелетнего государства. Невзирая ни на какие тектонические сдвиги, оторвавшие за последние годы от геологически единого массива отдельные куски суши, в умах и сердцах подлинных патриотов Русь должна была предстать как несокрушимый монолит.

Эту тенденцию писатель Стас Ваксино уловил, едва лишь вошел в первый класс самолета «Илья Муромец» аэрокомпании «Кукушкины крылья». Все кресла, кроме его собственного, были уже заняты известными членами Государственной Думы от левых фракций. Устраиваясь и поглядывая на сополетников, он узнавал примелькавшиеся телевизионные образины преда Шкандыбы, головы Жиганькова, воителя Калоша, ваятеля Саблезуба. Странная произошла трансформация понятия «левый», думал он. Ну какие же они левые, эти бывшие обкомщики и райкомщики, гэбэшники скрытые и явные, солдафоны советской муштры, мужланы в дорогущих костюменциях, будто пошитых в закрытых ателье их любимой эпохи?

Что общего у них с европейской «левой» — ну, скажем, с троцкистами двадцатых годов, с Маяковским, Бриками, Луи Арагоном? Можно ли назвать левыми людей, жаждущих восстановить самую кондовую версию сталинизма, всеми фибрами души ненавидящих всяческое западничество?

Тут Ваксино заметил, что и сам является объектом внимания со стороны попутчиков. То депутат-гэкачепист Дубастый шибанет взглядом, то Саблезуб смажет лукавиной, а то и сам товарищ Жиганьков навострит глазик, похожий на клюквочку в квашеной капусте. Кое-кто даже переговаривался или через стюардессу обменивался записочками явно по его душу. Что это значит, да и вообще, как я оказался в такой компании, подумал старый космополит. Вдруг обожгло: да ведь там, на Кукушкиных-то островах, вроде бы недавно власть сменилась! Кажется, и «Пост» и «Таймс» писали о том, что на выборах в русских заморских территориях, этих самых Cuckoo Islands, победу одержали коммунисты. Вот теперь все они, эти «левые силы», и съезжаются туда как в свою вотчину. Да, но я-то тут при чем, меня-то почему к «красному поясу» пристегнули, да еще и дорогу оплатили первым классом? Ведь я-то для них в лучшем случае «безродный отщепенец» — не так ли?

События далее приняли еще более странный оборот. После взлета за завтраком «левые силы» сильно поддали. Жиганьков поднял тост «За Неделимую!», и все обернулись с бокалами к писателю, а те, кому было не с руки, вылезли из кресел и подошли поближе.

— Хотим вас поприветствовать, Влас Ваксаков, писатель земли русской! — произнес Дубастый.

— За Власа! — прошумела вся кабина.

Далее изумленный профессор сообразил, что и здесь, как в университете, его трактуют Власом, а не Стасом, хотя ему казалось, что прежнее имя давно уже на родине забыто. Подоплека этого сюрприза оказалась на редкость нехитрой.

Чуть ли не сорок лет назад он вошел в советскую литературу с четырьмя повестушками о деревне. Почвенники тогда шумно приветствовали молодой талант — нашего полку прибыло! Парень и выглядел ладно, волжанин с ударением на «о», носил бороду лопатой на бурлацкий манер, да и имя имел хорошее, исконное — Влас Ваксаков! Сколько воды и водки с той поры утекло, в этой повести не подсчитаешь, корежило литературного вьюношу так, что и бороду свою он где-то в богемных вихрях забыл, и имя свое извратил на интернетовский манер за многолетье до интернета, а вот, оказывается, в памяти нынешних политвитязей так и остался автором четырех опусов о почвах: «Овсо», «Пшано», «Зыби» и «Зяби». В последней штучке, надо сказать, проглядывало уже что-то антинародное, был уже сигнал тревоги еще в те времена в «Нашем современнике», однако и об этом теперь никто не вспомнил. Ты наш, Влас!

— Позвольте, господа, — воспротивился было Ваксино, но был прерван тяжелой, но ласковой дланью Шкандыбы.

— А вот так не надо, Власушко! Зачем же так по-иностранному-то — «господа»? У нас тут товарищество нарастает!

— Вы хотите сказать, что «господа» — это по-иностранному? — удивился литератор.

Державный ваятель Саблезуб укоризненно, но товарищески, как один человек искусства другому, проговорил, покручивая головою:

— Эх, скрутила тебя чужбина, Влас! А ведь как, я помню, ты зяби-то наши пел, как ты их оглаживал неравнодушной рукою, как они под ладонью твоею шелестели зеленой волной!

— Ни фига они не шелестели! — начал злиться сочинитель. — Зяби, господин депутат от аграрной партии, шелестеть не могут. Это не растения, к вашему сведенью! Зяби — это вспаханная земля-с! — Напрасно я добавил это «с», подумал он, злясь теперь уже на самого себя. Разве можно в стиле Таврического дворца-то с воровской шайкой?

Депутатам, однако, эта «земля-с» чрезвычайно понравилась. Вот так надо теперь говорить, как Ленин. Такой сарказм будет высказан «Яблоку»-с, господа-с! Калаш позвал стюардесс:

— Нут-ко, Тамарушка, Ольгушка, откройте-ка нам «Кликуши»!

Девушки тут же явились с «Вдовой Клико». Тост был предложен опять за Власа Ваксакова, на книгах которого, оказывается, все присутствующие росли. Проросло твое овсо, наш друг, в сердцах русичей, хоть и пришлось тебе намаяться на чужбине!

Стас совсем взъярился:

— Какой я вам Влас?! Вы, я вижу, ничего не знаете моего кроме тех повестушек. Ну так знайте, я автор двадцати больших романов под другим, то есть моим настоящим, литературным именем!

Компания как бы не особенно и вслушивалась в его восклицания, посмеивалась, переговаривалась друг с другом, один только идеолог Жиганьков был очень внимателен, даже рукой расширил орган слуха. Выслушав, приблизился вплотную и под той же самой рукою, которой слушал, шепотнул:

— Забудь, Влас, это все наносное. Забудешь, и мы не вспомним.

Тут «Илья Муромец» вошел в зону турбулентности, и депутаты разошлись по своим креслам то ли предвкушать победу народного блока и запрет всех других партий, то ли, наоборот, кошмариться от противоположной перспективы: сатрапы Ельцина разгоняют Думу и запрещают авангард трудящихся. Куда меня несет, ныло в зубах у Стаса Ваксино. Ведь не в страну богемных воспоминаний лечу, а в чистый совдеп.

Оказалось не так все однозначно.

В аэропорту делегацию «левых думцев» ждала огромная толпа островитян с красными знаменами, православными хоругвями, портретами Ленина, Федота Скопцо и главного гостя Жиганькова. Нашлись, однако, и те, кому интересен был Стас Ваксино. Группа журналистов, не обращая внимания на коммуняг, окружила старого сочинителя. Ни о каком Власе Ваксакове они никогда и не слышали, а вот ваксиновские романешти явно читали.

— Вы даже не представляете, господин Ваксино, какое значение ваш приезд имеет для тех, кто еще не совсем спятил на Кукушкиных островах, — сказала ему молодая остроносая журналистка.

Стас, взглянув на нее, вдруг задумался о феномене нового русского остроносия и стал отвечать невпопад.

Как старый человек, он помнил времена, когда подобные остренькие выступы лиц были на родине редкостью. Доминировали все-таки кругленькие пенечки, дырочками слегка вверх. А нынче весь русский тип, особенно в женской части, как-то по-немецки заострился. В то же время в Германии распространились среди девушек широкие славянские скулы, полные губы и вздернутые носята. Вот таким образом спустя несколько послевоенных поколений стал проявляться обмен генами, что происходит волей-неволей, когда орды бесноватых мужиков входят в порабощенные женские территории.