Фашисты - Майкл Манн

к любой политике (которое, по крайней мере, позволяло господствовать в довоенной парламентской политике светским элитарным либералам и консерваторам с севера) она перешла к активному участию и созданию собственной массовой партии «пополари». Это ослабило политическую власть старых светских эли-тариев и откололо от них новых религиозных центристов. Чувствуя, что слабеют и теряют хватку, они сделались восприимчивы к идеям таких теоретиков, как Карл Шмитт, чьи взгляды мы обсуждали в предыдущей главе. А столкнувшись с молодым фашистским движением, они испытали еще одно неприятное чувство: возможно, за фашистским сочетанием национал-этатизма и парамилитаризма — в той или иной форме — стоит будущее, возможно, в современных условиях этот путь борьбы с анархией более эффективен, чем привычные извилистые пути старых политиков, полуавторитарных и порой коррумпированных. Как подчеркивает Джентиле (Gentile, 1996: 1-18), довоенные элиты, особенно в исполнительной власти, упорно, но тщетно пытались привить массам мобилизующий патриотизм. Сами они в этом не преуспели — и заинтересовались более современными фашистскими методами. Тем временем тяжелый переходный период забрызгал грязью репутацию политических партий, растлил исполнительную власть и затруднил либеральное разрешение классового конфликта.

Выборы не проводились, так что невозможно сказать, насколько глубоко укоренились эти страхи среди их массовых последователей. Несомненно, множество людей из всех классов боялись беспорядков. Мы уже видели, что «левую угрозу» сильно преувеличивали, однако времена и в самом деле были опасные. Большевистская революция и революционное брожение в других странах подогревали эти опасения. Многотиражные газеты преувеличивали угрозу, чтобы повысить читаемость, — в красках описывали насилие и анархию, так же, как их нынешние коллеги пугают нас сексом, наркотиками и насилием. Газеты, по большей части правые, были в то время основным средством коммуникации (радиоприемников во всей Италии было менее 100 тысяч). Так что подобные страхи могли распространиться очень широко. Однако массовых демонстраций (кроме как у самих фашистов) не было, и Поход на Рим почти не вызвал народной реакции. Структурированные организации были почти исключительно элитными. Так что ответ: да, элиты полагали, что обращаются к фашизму для защиты порядка, несомненно, имея в виду и защиту самих себя от социализма. Отчасти мотивом их было то, что политический кризис зачеркнул для них более умеренные возможности. Однако и этого объяснения недостаточно. Фашистское решение проблемы кризиса привлекало их, поскольку привлекали и другие фашистские ценности.

Как явствовало из брошюры Муссолини, фашизм провозглашал органический национализм и милитаризм, ведущие к установлению жесткого этатистского и империалистического режима. Итальянский национализм в то время был сосредоточен на внешней политике — прежде всего на недовольстве мирными соглашениями 1918–1919 гг. Националисты претендовали на территории Австрийского Тироля и Югославии, сторонники д’Аннунцио захватили Фиуме (Риеку), однако их остановило конституционалистское правительство, требовавшее уважения к международным договорам. На этом Муссолини и выстроил свою большую игру. Гарантами мирных договоров выступали «плутократические» Британия и Франция, а итальянские либералы поддакивали им, как холопы. Пролетарская нация должна восстать, чтобы добиться равенства и, возможно, вернуть свои природные территории. Как подчеркивает Грегор (Gregor, 1979), итальянский фашизм предлагал идеологию «развития». Благодаря коллективной мобилизации национальных ресурсов Италия будет процветать. Такая риторика пользовалась широкой поддержкой.

Не вполне ясно, к каким группам она была обращена в первую очередь. Такого рода агрессивный национализм обычно называют «национализмом среднего класса». Но какое отношение имеют эти вопросы к заботам и проблемам любого из основных классов? Фиуме, бедные африканские колонии, надменность англичан или французов — все это имело очень мало связи с повседневными заботами простых итальянцев. Для экономического развития эти территории имели мало значения, а перспектива новой войны пугала. Однако существовали группы населения, поддерживающие эти требования. Во-первых, больше всего сторонников фашизма поставляли северные приграничные провинции. Национализм здесь родился из чувства незащищенности, вызванного соседством приграничных итальянцев со славянами и немцами, и требовал для них привилегий перед этими «второсортными» народами. Во-вторых, националисты, изначально ставшие на сторону д’Аннунцио или фашистов, были в первую очередь arditi, ради нации рисковавшие жизнью. Послевоенные соглашения они считали унизительными. В-третьих, значительная часть этатистской интеллигенции считала, что государство должно расширяться, а военные и гражданские чины видели в этом и свой материальный интерес. По-видимому, эти три группы составляли не классовый, но более узкий, конкретный, национал-этатистский слой поддержки парамилитарного национализма.

Эту узкую группу поддержки национализма Муссолини стремился расширить с помощью популизма, обращенного и в прошлое, и в будущее. Он использовал в своем движении римские имперские символы, называл своим предшественником Гарибальди, разрабатывал для государственных праздников молодой нации фашистские ритуалы, наконец, получил священное благословение церкви Италии. Он призывал к возрождению Рима, к воскрешению Италии в прежнем блеске и славе. Сам он как личность был квинтэссенцией итальянского образа «настоящего мужчины, мужественного, страстного, бедняка, который гневно кричит и грозит кулаком другим народам… заимствуя… в своих позах и гримасах приемы уличной комедии» (Passerini, 1987: 191–192). Однако эта пролетарская нация была не слишком агрессивна. Большинство итальянцев не доверяли национализму. Во Второй мировой войне они снова проявили себя как весьма здравомыслящие люди, но плохие солдаты. По большей части итальянцы были слишком умны, чтобы поддерживать внешнюю агрессию, и Муссолини это чувствовал. Поначалу он претендовал на господство Италии над Адриатикой, но отказался от этого притязания в ноябре 1920 г., когда ему подвернулся шанс порвать с д’Аннунцио и войти в коалиционное правительство Джолитти. Заявляя, что «для восстановления Италии нужен мир», он осуждал тех, кто «загипнотизирован зрелищем новых островов и адриатических пляжей» (Tasca, 1976: 84–85). Быть может, он и желал блестящих завоеваний в духе Римской империи, но оставался реалистом и понимал, каковы у Италии на этой стадии шансы этого добиться.

Итак, национализм Муссолини (как и у большинства фашистов) первоначально ограничивался стремлением к «выздоровлению нации». Мурри, новообращенный фашист из христианских демократов, видел в фашизме органическое разрешение современной итальянской истории: «Сейчас, как и в эпоху Рисорджименто, наша цель — сделать итальянцев единой Нацией и единым Государством… искать и смело утверждать видение национального единства и этически безупречного Государства, которое будет действовать в единстве с нашей совестью» (Gentile, 1996: 57). Таким образом, агрессия фашистов была направлена в первую очередь на внутренних врагов, интернационализм которых якобы ослаблял страну. Социалисты, которых фашисты, намекая на иностранное влияние, называли «большевиками», сначала протестовали против войны, а затем начали заимствовать русские политические практики. «Пополари» более радикальные фашисты осуждали за то, что они представляют космополитическую церковь, изначально враждебную итальянскому национальному государству. Борьба между социализмом и капитализмом лишь разделяет нацию, а парламентские институты только усугубляют этот раскол и превращают его в «анархию». Некий помощник прокурора из Флоренции, сочувствующий фашистам, так писал в официальном докладе в июне 1921 г.

Фашизм встречает