Фашисты - Майкл Манн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Перебежала на сторону фашизма и большая часть исполнительной власти в стране. Особенно важно это было в военном отношении, поскольку после победы сквадристов над социалистами полиция и армия остались единственной силой, способной их подавить или сдержать. Однако монополия государства на вооруженные силы оказалась пустышкой. Ни полиция, ни армия фашизму не сопротивлялись — напротив, не стеснялись демонстрировать ему свои симпатии. С 1920 по 1922 г. попутчиками фашистов сделалось множество высших гражданских чиновников, прежде всего из министерства внутренних дел, региональных префектов, магистратов, а также представителей армейского командования. Верховный суд и некоторые министерства «с цивильными функциями» продержались дольше. Само объявление войны в 1916 г. было произведено против воли парламента. В 1918 г. власть парламента укрепилась, однако магистраты, префекты и полиция продолжали пользоваться автономией. Это всегда работало в пользу политических правых, а сейчас — все более в пользу фашизма. Некоторые префекты, офицеры и полицейские чины демонстрировали симпатии к фашистам-патриотам; однако основная проблема состояла в том, что правительственные распоряжения, направленные против фашизма, попросту саботировались рядовыми исполнителями. Это подогревало беспорядки — и, в свою очередь, склоняло все больше высших чиновников к мысли, что фашистов проще инкорпорировать в режим, приручить и таким способом положить конец насилию (Dunnage, 1977: 138–145). Таким образом, фашистский парамилитаризм не только убивал, но и убеждал власть легитимизировать убийства.
Фашистов и сочувствующих фашизму среди государственных чиновников было множество. В первые месяцы после переворота еще больше их сбросило маски. В течение 1922 г., по сообщениям газет, к партии присоединились сотни армейских офицеров. С июля по сентябрь в партию вступили не менее двенадцати генералов. Бывшие генералы возглавили Поход на Рим, и состоялся он не раньше, чем Муссолини получил гарантии невмешательства армии. Это был решающий фактор. Поход повлек за собой лишь несколько мелких стычек: это была не революция, даже не переворот в полном смысле слова (Salvemini, 1973: 316–386). Многие чиновники и военные предпочли бы старое доброе полуавторитарное правительство — но эта возможность была уже утрачена; а некоторые искренне восхищались идеалами и «пылом» фашистов, зачастую собственных детей. Крайний национал-этатизм, возможно, тоже отвечал их чувствам. Так, исполнительная половина дуалистического государства дала согласие на разрушение законодательной половины.
Но даже на парламентской стороне единства не было. Элиты «пополари» переметнулись к фашистам — об этом мы уже рассказывали. Переметнулись и многие «конституционные» политики. Они надеялись мобилизовать народный национализм сами, но фашисты опередили их, обратившись к молодежи. С Муссолини они сошлись, когда он проявил готовность обуздать своих радикалов. Однако ни идея фашистской революции, ни корпоративизм, ни синдикализм (если только он не был им лично экономически выгоден) их не радовали. Причины их перехода на сторону фашистов были, как правило, смешанными, в них тесно сплетались классовые интересы и национально-этатистские чувства. Вот цитата из флорентийской газеты «Национе» — пример консервативного национализма с обостренным классовым сознанием:
Фашизм — это неизбежная реакция, часто горькая и жестокая — чрезмерно горькая и жестокая, — на насилие социалистов-максималистов. Это разящее оружие, которое средний класс обрушивает на силы разрушения… Молодость горяча и впадает в ошибки, но зато она пробуждает общество от тягостного сна, в который погрузились наши почтенные политические партии. В любом случае это еще одно свидетельство начавшегося воскрешения наших национальных идеалов, самый утешительный результат истекшего года (Snowden, 1989: 151).
Однако разразился политический кризис. Внезапно было введено всеобщее избирательное право для мужчин — хоть исполнительное крыло и сохранило некоторые остатки власти. Стабильное парламентское правительство могло бы сформироваться на основе коалиций: либо левоцентристской — умеренных социалистов, «пополари» и либералов Джолитти, либо центристской — либеральных и консервативных «конституционалистов» с «пополари». Но ни то ни другое оказалось невозможным. Социалисты-максималисты отказались вступать в коалиции; отказались и «пополари» (при любой конфигурации их верхушка оказалась бы расколота), а конституционалисты не смогли объединиться даже между собой. Лидеры обеих массовых партий, социалистов и «пополари», не привыкли к компромиссам и к внутрипартийной дисциплине, необходимой при заключении коалиций. Респектабельные партийные лидеры умели заключать сделки за закрытыми дверьми, но защищать свои решения перед широкими массами сторонников получалось у них куда хуже. Ответственность за провал либерально-демократического компромисса лежит не только на социалистах, но и на всем политическом спектре. Либеральная демократия еще не институционализировалась, она находилась в переходном периоде (Maier, 1975: 322–350). Так классовый кризис переплелся с кризисом политическим.
По мере роста фашистского насилия «конституционные» партии все меньше интересовались защитой его жертв и все больше смирялись с авторитарным правительством. Это привело их к «союзу во имя порядка» между существующим государством и набирающим силу фашизмом. Джолитти надеялся это предотвратить, но даже он позволил себе поверить, что фашисты — это всего лишь молодые, ревностные не по разуму националисты: отношение папаши к сыну-разгильдяю. Он надеялся, что насилие «сына» приведет умеренных социалистов за стол переговоров — и в июне 1921 г. большинство социалистических депутатов (кроме лидеров партии) заявили, что поддержат любую правительственную коалицию, противостоящую фашизму. Это испугало Муссолини и заставило его предпринять Поход на Рим — хотя Ватикан дал «пополари» распоряжение не вступать в коалицию. Джолитти, типично для полуавторитарного политика 1920-х, не сознавал, что фашистский парамилитаризм установит порядок, сильно отличный и от его случайных и выборочных репрессий, и от чисто словесного «насилия» социалистов. Политики 1930-х уже усвоили этот урок.
Однако большинство лидеров «конституционалистов», судя по всему, также предпочитали фашизм компромиссу с левыми. Премьер-министр Саландра называл фашизм «спасением и единственным оплотом против измены и анархии… На мой взгляд, необходимо было незамедлительно придать неминуемому пришествию фашизма законную форму». Так же рассуждали и другие бывшие премьер-министры, Факта и сам Джолитти. Они не были истинными «конституционалистами», преданными парламентским институтам. Более двух десятилетий Джолитти изощрялся в манипуляциях и репрессировал несогласных. Административный ресурс дал ему «гарантированное большинство» и превратил парламент в рынок, где выставлялись на продажу и покупались привилегии. Коррупция снизила привлекательность либерализма, побуждая несогласных слева (синдикалисты) и справа (Коррадини, д’Аннунцио и фашисты) искать легитимацию не в парламентских институтах, а напрямую в «народе» или «нации» — и в добровольческом движении меньшинства, органически представляющего народ.
Преданность демократии и у либералов, и у консерваторов оставалась ситуативной. Переход от элитарно-бюрократических к массовым партиям им совершить так и не удалось — слишком расколоты они оказались между собой. Война принесла с собой агрессивный национализм, мобилизующий массы. Либералы и консерваторы раскололись пополам, и многие их сторонники перебежали к д’Аннунцио или к фашистам. Затем свою политическую позицию изменила церковь: от враждебного отношения
