Сибирский Робинзон - Андрей Черетаев

— Карта у тебя с собой? — спросил командир 316-й.

Штурман удовлетворительно кивнул и стал вытаскивать сложенную вчетверо трехверстку из меховых унт.

— Здесь, — сказал штурман. — Около этой речки. Ну-ка, ну-ка, как она у нас называется, ага… Анда.

— Вот завтра мы с тобой туда и отправимся, — решил Петрович.

— А где нашли обломки? — спросил один из штурманов.

— Здесь, — указал Гриша.

— Странно, — проговорил один из пилотов, смотревший через плечо Петровича. — Что там может быть?

— Ладно, завтра разберемся… и на всякий случай возьмем с собой карабины, — сказал Петрович штурману. Тот снова согласно кивнул и добавил:

— Не помешает… Береженого, Бог бережет.

В каморке было холодно и темно, только очаг слабо светился желто-оранжевым пятном. Дав огню пищу, я приземлился на свое обычное место и призадумался. Думы мои были черные и тяжелые. Перспективы еле вырисовывались из густого тумана безнадежности, но ничего хорошего не просматривалось. Как никогда прежде я ощущал себя в ловушке, из которой никак не мог выбраться. Подобно сказочной лягушке, упавшей в горшок со сливками, я сбил свой кусок масла, но он был мал, и выпрыгнуть из крынки не получилось. От этих мыслей мне стало холодней, чем от самого лютого мороза. Я еще подбросил дров, чего-чего, а этого у меня было достаточно. Я с упреком смотрел на огонь.

— Сколько же раз ты меня подводил, а?.. Такой маленький, но до чего же хитрый и злой, — сказал я огню, тот в ответ весело вспыхнул и плотоядно затрещал, пожирая хворост. Я все боялся, что начну разговаривать с сумкой, но моим самым верным и теплым слушателем и другом стал огонь. Грустно усмехнувшись, я окинул взглядом, полным тоски и отчаяния, прокопченную каморку.

Меня одолевали какие-то смешанные мысли, складывающиеся в абсурдную мозаику, выложенную сумасшедшим художником. Из великого их множества не было ни одной путной. Идей, способных ответить на вопрос «что мне делать?», не имелось. Все было очень плохо. Апатия овладела мною. Я закрыл глаза и принялся ждать, именно ждать, больше ничего другого мне не оставалось. Чего я ждал? Не знаю. Может быть, чуда. Говорят, когда рациональное не способно уже помочь, то остается надеяться на что-то сверхъестественное.

Но ничего не произошло. Божественное провидение проскочило на красный свет и скрылось за горизонтом, так и не заметив меня, сидящего в туалете самолета возле унитаза, в котором горел огонь.

Голод вернул меня к действительности. Холод и тяжелая работа съели калории, полученные во время обеда. Изголодавшийся организм требовал подпитки. Хочешь жить — умей готовить, таким ребром был поставлен вопрос. Перечень моего провианта был более чем скромен. Немного вина, четыре пакетика чая, с десяток маленьких пакетов сахара, три банки красной икры и последний кусок колбасы. Вот и все!

— В принципе завтра можно заготовить орехов, — сам себе предложил я, — какая-никакая, а все же еда.

В основу ужина я положил супец, в этот раз без овощей. Для пущей наваристости и калорийности было решено уменьшить порцию воды почти вдвое, до двухсот пятидесяти — трехсот граммов. На второе пошла икра.

— Пусть будет полбанки, — вздохнул я, — ну и горячее вино вместо компота и десерта. Пожалуй, можно бросить в вино немного сахара, хуже от этого уж точно не будет.

Ужин поднял мне настроение, а вино скрасило горечь неудачи. В каморке было тепло. Все бы ничего, да вот зубы опять стали донимать. Боль казалась терпимой, но одна мысль, что она пришла надолго и теперь мне нечем ее задобрить, огорчала.

— Сегодня я допью открытый пакет с вином, — сказал я, — а завтра? Что завтра? А завтра будет видно.

Я еще сделал глоток вина и закрыл глаза. Тишину нарушали потрескивающие в очаге дрова.

— Интересно, сколько сейчас времени? Наверное, не больше семи вечера… Черт, я даже не помню, какой сейчас день недели. Если суббота или воскресенье, то праздный народ сидит у телевизоров, или болтается по освещенным улицам, или наслаждается в кафе хорошим кофе и вкусными пирожными, или на вечерних сеансах в кино содрогается от ужаса или смеха… Но мне кажется, что сейчас обычный будничный день. Народ спешит после работы домой, дружно толкаясь в метро или сидя в дорожных пробках. И ведь самое удивительное, всех их кто-нибудь да ждет. Для одних готовят вкусный ужин, другим предназначается неприятный разговор и суровый, презрительный взгляд супруги…

«И так идет за годом год, так и жизнь пройдет, и в сотый раз маслом вниз упадет бутерброд, но, может, будет хоть день, может, будет хоть час, когда нам повезет… — напел я. — Тоска!»

Я снова приложился к вину, сделав маленький глоток. Вино шло легко.

— В сотый раз маслом вниз упадет бутерброд, — повторил я. — Нет, о еде лучше не вспоминать… Но о чем тогда вспоминать? О славных милых и коварных женщинах… Мне кажется, подходящая тема для сегодняшнего вечера. Кто знает, что будет завтра?

Я коснулся унитаза. Он оказался очень горячим.

— Замечательно. Камни хорошо прокалились.

В голову снова полезли идеи о марш-броске по замершей реке. Но теперь, после провала плана с кострами, я потерял уверенность в своих предприятиях, которые в последнее время терпели крах одно за другим. Как известно, люди делятся на две категории: на людей действия и на философов, предпочитающих ждать и спокойно созерцать мир. До последнего времени я относил себя к первой категории; теперь пришла пора сменить амплуа и объявить своим девизом — «Ждать и надеяться».

— Будь что будет, а отсюда я не уйду… Говорят, надежда умирает последней, она живучая, как кошка… Кстати, теперь я понимаю всю прелесть имени Надежда. Да! Это настоящий живой талисман. Мне вот не повезло, вместо Надежды я вытащил из лотерейного ящика судьбы Еву, змею…

Ироничная усмешка пробежала по моему лицу. Теперь все, что было связанно с Евой, вызывало у меня иронию, подчас просто убийственную. Это же надо, я так до сих пор и не понял, почему так страдал из-за нее. А стоило ли горевать? Не знаю. Ведь не сошелся же на ней свет клином, а?

Наши отношения охлаждались стремительно, как земной климат в американском блокбастере «Послезавтра»: еще вчера было жарко, а сегодня нагрянул полярный холод. Я не сразу заметил, что с некоторого времени Ева стала уделять мне свое «самое ценное время», когда она шла вечером от станции метро до дома. Тогда и раздавался ее редкий звонок. Но я слишком поздно забил тревогу. Она вскочила в вагон, а я остался на перроне, вслушиваясь в прощальный гудок уходящего поезда.