Поздние ленинградцы. От застоя до перестройки - Лев Яковлевич Лурье

представлениям через „Англетер” прошло в районе 25 тысяч человек за три дня (потому что люди приходили и уходили, некоторые стояли вечером) до разгона, до момента оттеснения толпы на другую сторону Исаакиевской площади, к Исаакиевскому собору, от забора стройки. 18 числа произошло нападение на нас „омоновцев”, тогда солдаты, внутренних войск это были… Меня и еще нескольких активистов задержали, предъявить было вообщем-то нечего».

Александр Кобак: «Я не считаю, что Вторая культура закончилась „Англетером”, я думаю, что главных завоеваний Второй культуры, на самом деле, два. Первое – это создание независимого от государства пространства для творческой и социальной активности людей. Это определение гражданского общества я дал. Вот там и было создано гражданское общество. И этот процесс, на самом деле, получил свой расцвет во время перестройки и, может быть, в какой-то степени исчерпался с „Англетером”. Но у Второй культуры, есть другое, не менее важное, а может быть, и более важное завоевание – если говорить о гуманитарных исследованиях, там были заложены основы, изучения русской эмиграции, изучение церковной истории, изучение истории советского периода. Это продолжается и сейчас».

А. Ковалев

«Сайгон» ушел из Петербурга, тогда Ленинграда, как бы по-английски, не прощаясь: просто в марте в 1989 года завсегдатаи этого заведения пришли сюда, чтобы выпить свой маленький двойной и обнаружили: всё, лавка закрыта, ремонт. А вскоре здесь стали продавать какую-то дорогущую итальянскую сантехнику. Были попытки восстановления этого места, но, в конце концов, здесь появилась гостиница. Хорошая гостиница для иностранцев, в ней отметили лобби-бар, в котором когда-то находился «Сайгон», специальной табличкой, в которой перечислены некоторые из постоянных посетителей. Место памятное, как какой-то музейквартира. «Сайгон» перестал быть живым, когда город перестал в нем нуждаться.

Все, что давал «Сайгон»: общение, записи рока, знакомство с художниками, книжки, – всё это растворилось по городу. И в этом и есть заслуга Второй культуры и ее символа – «Сайгона». Он нам дал то, чем мы сейчас дышим, пользуемся свободно

Эдуард Лимонов: «Был слом. Опять-таки на государстве на нашем это отразилось дико негативно. Оно сократилось на одну треть. По территории. Потеряло больше половины населения. Но если говорить о людях, то, конечно, открылось огромное количество возможностей».

Сергей Миронов: «Рухнуло всё из-за неправды. Колосс на глиняных ногах. И те несколько дней августа 91-го года очень хорошо показали. Как всё вообще моментально рухнуло. Жили в такой башне из слоновой кости. А скорее, не из слоновой кости, а из красного кирпича – кремлевских стен. И были уверены, что вся страна разделяет их идеи очередного XXV съезда КПСС. Зачитывается „Малой землей”. Значит, по ночам конспектируя, а на самом деле вся страна жила своей жизнью. И хотела жить просто нормально».

Алла: «Это не грусть, это ностальгия. Ну, во-первых, мы ходили на работу как на праздник. Потому что у каждой кофеварщицы были свои покупатели. Как говорится, свои. Такого, конечно, уже не будет. Не будет просто такого прямого доброго человеческого отношения».

Свободные художники

Советское изобразительное искусство существовало в необычайно строгих цензурных рамках. Вот девушка с кистью винограда – можно, а девушка с бутылкой вина – исключено. Натюрморт, изображающий селедку, невозможен, а натюрморт, изображающий чашу, полную груш и яблок, – вполне допустимо.

Александр Невский призывает новгородцев изгнать немцев, такая картина представима. Но Иван Грозный убивает своего сына – это советский художник нарисовать не может. Советский художник не может изобразить ню или, например, собачку, потому что это мещанство. Он не может, конечно, изобразить Черный квадрат, он не может быть импрессионистом, абстракционистом, сюрреалистом. Он должен быть реалистом в духе Крамского, и при этом страшно позитивным, изображающим то, что дорого советскому народу, что соответствует советской идеологии. Вот в этих рамках и надо было существовать.

Но «рукописи не горят». И хотя русский авангард хранился в музейных запасниках, а современное западное искусство и вовсе не доступно, полной амнезии удалось избежать. Еще живы были ученики Казимира Малевича, Павла Филонова, Михаила Матюшина. Кое-что из запрещенного и нерекомендуемого хранилось в частных коллекциях. Те, кто получил после смерти Сталина возможность съездить на Запад, и иностранцы привозили альбомы Ротко, Поллака, Дали. В Эрмитаже прошла сенсационная выставка Пикассо. И в глубоком подполье творилось ленинградское нонконформистское искусство – ученики Владимира Стерлигова и Татьяны Глебовой, Осипа Сидлина, Григория Длугача, товарищи и единомышленники Александра Арефьева и Михаила Шемякина. В марте 1964 года несколько дней провисела в Расстреллиевской галерее Эрмитажа «Выставка такелажников» – неортдоксальных художников, работавших в хозяйственной службе крупнейшего музея Ленинграда: Михаила Шемякина, Владимира Овчинникова, Олега Лягачева. Она была со страшным скандалом разгромлена.

Владимир Овчинников: «Ну и где-то на протяжении месяца с нами велись беседы такие, вы знаете, как бы мягкие… Говорилось: „Ну вы же такие талантливые ребята, ну зачем же вы работаете дворниками там, какими-то этими рабочими. Нет, вы идите учиться, идите, идите, идите”. Мы и ушли».

Зимой 1971–1972-х годов оживление царило в Кустарном переулке, 6. Художник Владимир Овчинников свою мастерскую превратил в неформальную галерею. Сюда приходили его друзья-художники, вешали свои работы, были дипломаты, коллекционеры. Обсуждение выставок, вернисажи страшно не понравилось КГБ. В 1972 году мастерскую у Овчинникова отобрали.

Владимир Овчинников: «Правоохранительные органы для того, наверное, и существуют, чтобы знать все. Ну а потом уже появились люди всякие, немилицейские чины, которые провели профилактическую беседу и после себя вызвали снова милицейских чинов, которые опечатали просто мастерскую, объявили, что она используется не по назначению, загубили мне два аквариума рыбок, попросту говоря, выперли меня из мастерской и опечатали ее».

Константин Кузьминский – заметный уличный тип в кожаных штанах, что тогда было редкостью, замшевой куртке, с огромной дубинкой в руках, гривой волос. Поэт, футурист, красавец, любимец женщин, человек абсолютно бесстрашный. Во дворе на Галерной улице на 2-м этаже находилась его квартира. Там постоянно происходят какие-нибудь феерические акции. Сменяются экспозиции художников, тысячи посетителей идут в обычную парадную, к Кузьминскому.

К. Кузьминский

Юрий Календарей: «Я пришел к выводу, что на самом деле нонконформистами рождаются. Я так думаю, что в целом какой-то небольшой процент людей в обществе уже рождается запрограммированным на несоглашательство».

Анатолий Васильев: «Кока Кузьминский стал дрожжами, которые в неофициальную культурную среду были брошены. Он лежал грудью на огромном диване, продавленном от постоянного лежания, с желтыми от „Памира”[4] длинными красивыми руками, указывал посетителям, куда сесть. Ходили вокруг его топчана и чуть ли не