Прощальный вздох мавра - Салман Рушди

– Помогите мне его вернуть, – умоляла она нас. – У меня есть план.

Родной дом – это место, куда ты всегда можешь вернуться, сколь бы ни были болезненны обстоятельства твоего ухода. Аурора не стала поминать разрыв длиною в год и заключила блудное дитя в объятия.

– Мы призовем этого подлеца к порядку, – утешала она плачущую Ину. – Только скажи, чего ты хочешь.

– Я хочу, чтобы он приехал, – рыдала она. – Если он будет думать, что я умираю, он, конечно, приедет. Отправьте ему телеграмму, что у меня подозревают… ну, не знаю. Что-нибудь не заразное. Сердечный приступ.

Аурора с трудом подавила улыбку.

– Может, лучше, – предложила она, обнимая непривычно дородную дочь, – какая-нибудь истощающая болезнь?

Ина не уловила насмешки.

– Что ты, мама, – проговорила она в Аурорино плечо. – Я не сбавлю вес так быстро. Не говори глупостей. Напишите ему, – ее лицо озарилось светом, – рак.

Теперь о Минни: в год, когда Ина была в Америке, она нашла свой собственный спасительный путь. С сожалением должен сообщить вам, что наша милая Инамората, самая кроткая из женщин, ощутила в тот год «амор» не к кому иному, как к самому Иисусу из Назарета; к Сыну Человеческому и его Пресвятой Матери. Минни-мышка, которую так легко было повергнуть в смятение, которую наше домашнее разнузданное битничество то и дело заставляло в ужасе охать, ахать и закрывать рот ладонью, наша глазастая невинная мини-Минни, учившаяся на сестру милосердия у монахинь на Алтамонт-роуд, заявила о своем желании променять Аурору, мать свою по плоти, на Марию Благодатную, Матерь Божью, стать не сестрой, а Сестрой и пребывать отныне не в «Элефанте», а – в чьем же доме, в чьей же любви?

– Христа! – злобно кричала Аурора, которую я в первый раз видел такой рассерженной. – Вот, значит, как ты нам за все отплатила!

Минни залилась краской, и видно было, что она хочет одернуть мать, чтобы та не произносила имя Господа всуе, -но вместо этого она до крови закусила губу и отказалась принимать пищу.

– Пусть себе умирает, – сказала Аурора упрямо. – Лучше труп, чем монашка.

Шесть дней маленькая Минни не пила и не ела и наконец начала проваливаться в забытье, все больше и больше сопротивляясь попыткам вернуть ее к жизни. Под давлением Авраама Аурора сдалась. Мне редко доводилось видеть мать плачущей, но на седьмой день она все-таки заплакала, исторгая слезы в отрывистых, судорожных рыданиях. Была вызвана сестра Иоанна из монастыря Девы Марии Благодатной -та самая сестра Иоанна, которая принимала все роды моей матери, – и она явилась, исполненная спокойной властности королевы-победительницы, словно Изабелла Испанская, вступающая в Альгамбру после капитуляции мавра Боабдила. Это была не женщина, а грузный старый корабль с белыми парусами вокруг головы и колышущимися волнами плоти под подбородком. Все в ее облике приобрело в тот день символический смысл; она была судном, на котором наша сестра должна отправиться в дальнее плавание. На верхней губе у нее была большая бородавка, похожая на узловатый пень и символизировавшая неподатливость истинной веры, а торчавшие оттуда жесткие стрелы волос указывали на муки, которые суждено испытывать в этом мире христианину.

– Благословен будь дом сей, – сказала она, – ибо отсюда невеста идет ко Христу.

Аурора Зогойби должна была употребить все свои силы, чтобы сдержаться и не прикончить ее на месте.

Так Минни стала послушницей, и когда она пришла к нам в костюме Одри Хепберн из «Истории монахини», слуги окрестили ее – как бы вы думали? – Минни мауси. То есть мамочка; но было в самом звучании прозвища что-то неприятно-мышиное, словно диснеевские фигуры, нарисованные Васко Мирандой на стенах нашей детской, были каким-то образом в ответе за метаморфозу моей сестры. К тому же эта новая Минни, эта сдержанная, отстраненная, прохладная Минни с улыбкой Моны Лизы и набожным свечением устремленных в вечность глаз стала мне настолько же чужой, как если бы она перешла в иной биологический вид; стала ангелицей, марсианкой, двумерной мышкой. Ее старшая сестра, однако, вела себя так, будто в их отношениях ничто не изменилось, будто Минни, хоть она и завербовалась в армию другого государства, все равно обязана исполнять приказы Большой Сестры.

– Поговори с твоими монашками, – велела ей Ина. -Пусть положат меня к себе в лечебницу. – (Монахини на Алтамонт-роуд специализировались на двух противоположных концах человеческой жизни, облегчая людям вхождение в этот грешный мир и выход из него.) – Мне в каком-нибудь таком месте надо быть, когда мой Джимми вернется.

Почему мы это сделали? Ведь мы все, должен вам сказать, участвовали в заговоре Ины; Аурора отправила «канцерограмму», Минни уговорила сестер на Алтамонт-роуд войти в положение и выделить Ине место, доказывая, что все, способное спасти высокую святыню брака, чисто в очах Господа. Телеграмма сработала, и, когда Джамшед Кэшонделивери прилетел в Бомбей, обман продолжился. Даже младшая сестра Майна, самый крепкий орешек из трех, недавно вступившая в бомбейскую коллегию адвокатов и появлявшаяся дома все реже и реже, – даже она не осталась в стороне.

Что же мы были за племя такое своевольное – мы, да Гама-Зогойби, – каждому непременно нужно было пойти не туда, куда шли все, застолбить свой собственный участок. После Авраамова бизнеса и Аурориной живописи – Инина профессионализация своей сексапильности и монашество Минни. Что касается Филомины Зогойби – от «Майны» она избавилась, как только смогла, и давно уже ничем не напоминала чудо-девочку, подражавшую птичьему щебету, хотя мы с семейным упрямством продолжали бесить ее ненавистным прозвищем всякий раз, когда она наведывалась домой, – она сделала своей профессией то, к чему должна прибегнуть всякая младшая дочь, чтобы добиться внимания к себе; а именно, протест. Получив звание адвоката, она тут же заявила Аврааму, что вступила в радикальную чисто женскую группу, включающую в себя юристок, киножурналисток и активисток иного профиля, чья цель – разоблачение двойной аферы с невидимыми людьми и невидимыми небоскребами, на которой он так сказочно обогатился. Она смогла привлечь Кеке Колаткара и его приспешников из муниципальной корпорации к суду, этот знаменательный процесс длился долгие годы и потряс построенное Ф. У. Стивен-сом старое здание корпорации ( – Когда построенное? -Давно. В старые времена.) до основания. В конце концов ей удалось засадить старого мерзавца Кеке за решетку; Авраам Зогойби, однако, к ярости его дочери, избежал подобной участи, поскольку после переговоров с налоговыми службами суд предложил ему соглашение. Он с улыбкой уплатил крупную сумму штрафа, дал свидетельские показания против своего бывшего дружка, был взамен освобожден от судебного преследования и несколько месяцев спустя купил за бесценок великолепную «башню К. К.» у разваливающейся компании недвижимости, принадлежавшей осужденному политикану. И еще одно поражение потерпела Майна: хотя она смогла доказать существование невидимых зданий, ей не удалось этого в отношении невидимых рабочих, чьими руками они были возведены. По-прежнему считаясь фантомами, эти люди перемещались по городу как тени, но это были такие тени, которые поддерживали жизнедеятельность Бомбея – строили для него дома, доставляли ему товары, вычищали его испражнения, а потом просто и жутко подыхали, каждый в свой черед, незримо, испуская из призрачной глотки нереальную кровь посреди более чем реальных, равнодушных улиц подлого города.

Когда Ина легла в монастырскую лечебницу на Алтамонт-роуд и стала ждать возвращения Джимми Кэша, Филомина своим посещением сестры удивила нас всех. В то время повсюду звучала песня Лори Превин – до нас ведь многое доходит с опозданием, – в которой она с упреком спрашивала любимого, почему он готов бежать на край света за каждой незнакомкой, а с ней жить не хочет… О нашей Филомине мы думали во многом так же. Вот почему ее забота о бедной Ине была так неожиданна.

Почему мы это сделали? Думаю, потому, что понимали, что в ней лопнула какая-то жилка, что она пытается использовать свой последний шанс. Потому, что всегда знали, что, хотя Минни самая миниатюрная, а Майна самая юная, именно Ина самая уязвимая из трех, что, оставив ей только половинку имени, родители обрекли ее на полусуществование, что все эти годы со своей нимфоманией и прочим она потихоньку сходила с ума. А теперь она уже тонула, и последней из соломинок, каковыми для нее всегда были мужчины, стал не бог весть какой блестящий Джимми Кэш.

Майна предложила встретить Джамшеда Кэшонделивери в аэропорту, доказывая, что с новоиспеченным студентом-юристом именно ей легче будет наладить контакт. Джамшед выглядел очень напуганным и очень юным, и по дороге в город, чтобы завязать разговор, она принялась рассказывать о своей деятельности, о «борьбе против фаллократии», о расследовании тайн невидимого мира и о попытках их женской группировки опротестовывать в судебном порядке прелести чрезвычайного положения. Она распространялась об охватившей большую часть страны атмосфере страха и о необходимости борьбы за демократию и права человека. «Индира Ганди, – заявила она, – потеряла право называться женщиной. Она втихомолку отрастила себе член». Целиком поглощенная тем, что было для нее важно, и убежденная в правоте своего дела, она не заметила, что Джимми Кэшу все больше и больше становится не по себе. Он не был большим интеллектуалом – учеба на юридическом шла у него со скрипом, – и, что еще более важно, в нем не было ни капли политического радикализма. Так что именно Майна начала путать Инины карты. Когда она сообщила ему, что она и ее сподвижницы со дня на день ожидают ареста, он всерьез начал думать, не спрыгнуть ли ему на ходу с машины и не рвануть ли обратно в аэропорт, пока знакомство с неблагонадежной свояченицей не вышло ему боком.