Прощальный вздох мавра - Салман Рушди

Домыслы, и ничего больше. Истина заключалась отнюдь не в этом. Могу смело сказать, что двоюродный дедушка Айриш нашел в «Элефанте» не просто убежище. К своему и всеобщему изумлению он нашел там позднюю, нежную дружбу. Не любовь, пожалуй. Но все же «нечто». «Нечто», которое намного, намного лучше, чем «ничто», даже на склоне наших не слишком удавшихся лет.

Многие художники, являвшиеся, чтобы припасть к величественным стопам Ауроры, зарабатывали на жизнь другими профессиями и назывались у нас дома – перечислю лишь некоторых – Врач, Гинеколог, Радиолог, Журналист, Профессор, Сарангист [86], Драматург, Типограф, Музейщик, Джазист, Адвокат и Бухгалтер. Последний в этом списке – художник, который, несомненно, стал истинным творческим наследником Ауроры, – как раз и пригрел Айриша; тогда этому патлатому типу было лет сорок, и из-под его огромных очков со стеклами, размерами и формой напоминавшими два портативных телевизора, смотрели глаза столь невинные, что вы мигом начинали подозревать неладное. Понадобилось всего несколько недель, чтобы они с моим двоюродным дедушкой близко подружились. В тот год, который стал последним в его жизни, Айриш постоянно позировал Бухгалтеру и, думаю, стал его любовником. Картины теперь можно видеть в музеях, в первую очередь вспоминается необычайное полотно «Не всегда имеем, что желаем», 114x114 см, холст, масло, где показана людная бомбейская улица – возможно, Мухаммад-Али-роуд, – на которую с балкона второго этажа смотрит обнаженный Айриш да Гама, написанный в полный рост, стройный, как юный бог, но в каждой черточке своей фигуры несущий неисполненные, неисполнимые, невыраженные, невыразимые чаяния преклонного возраста. У ног его сидит старый бульдог; и – не знаю, возможно, мне просто чудится, что там, внизу, в толпе – да, да! – две крохотные фигурки на слоне с намалеванной у него на боку рекламой «Вимто» – может ли это быть? – да, несомненно, они! – Принц Генрих-мореплаватель и Кармен да Гама, машущие моему двоюродному дедушке, чтобы тот поскорее шел к ним.

(Когда-то, давным-давно, были две фигурки в лодке, одна в свадебном платье, другая без, и была третья фигурка, одиноко лежащая в супружеской постели. Аурора обессмертила эту болезненную сцену; здесь, на картине Бухгалтера, те же три фигуры, несомненно, появились вновь. Только расположение их изменилось. Танец продолжился; превратился в танец смерти.)

Вскоре после завершения картины Айриш да Гама скончался. Аурора и Авраам совершили поездку на юг, чтобы похоронить его. Нарушив обычай тропиков, где людей поспешно препровождают к вечному сну, дабы их уход из мира не был отмечен смрадом, моя мать обратилась в «Похоронное бюро Махалакшми, части, т-во с огр. отв.» (девиз: «У-вас есть тело? Ну что ж, за дело!»), и Айриша перед путешествием обложили льдом, чтобы похоронить его на освященном семейном кладбище на острове Кабрал, где его сможет найти Принц Генрих-мореплаватель, если он когда-нибудь надумает спуститься на своем слоне с Пряных гор. Когда Айриш прибыл к последнему своему месту назначения и алюминиевый контейнер открыли, чтобы переложить его в гроб, он выглядел – так потом рассказывала нам Аурора – «как большой лиловый кус мороженого». Брови у него заиндевели, и он был намного холодней, чем могильная земля.

– Ничего, дядюшка, – пробормотала Аурора во время похорон, на которых присутствовали только она и Авраам. – Там, куда ты отправляешься, тебя согреют в два счета.

Но это была всего-навсего беззлобная шутка. Прежние ссоры были давно забыты. Дом на острове Кабрал выглядел пережитком, анахронизмом. Даже комната, которую девочка-вундеркинд Аурора расписала во время своего «домашнего ареста», не вызвала у нее особенных чувств – ведь она много раз потом возвращалась к этим темам, варьируя на разные лады преследовавшие ее мифически-романтические мотивы, заставляя исторические, семейные, политические и фантастические образы тесниться и сталкиваться, подобно людям в толпе на вокзале Виктории или Черчгеит; возвращалась она и к своему особому видению Индии-матери, не деревенской мамаши в сентиментальном духе а-ля Наргис, но матери городов, столь же бессердечной и прельстительной, блистательной и мрачной, многоликой и одинокой, притягательной и отталкивающей, беременной и порожней, правдивой и вероломной, как сам наш прекрасный, жестокий, неотразимый Бомбей.

– Мой отец думал, что я тут сотворила шедевр, – сказала она Аврааму, стоя с ним среди росписей. – Но видишь, это только первые шаги ребенка.

Аурора распорядилась, чтобы мебель в старом доме покрыли чехлами, а сам дом заперли. Она никогда больше не возвращалась в Кочин, и даже после ее смерти Авраам избавил ее от унизительного путешествия на юг в виде мороженой рыбы. Он продал старый дом, который после этого превратился в недорогую, постепенно ветшающую гостиницу для молодых туристов и для индийских ветеранов, приезжающих из Англии на скромную пенсию бросить последний взгляд на утраченный мир. В конце концов, кажется, дом рухнул. Жаль, что так случилось; но в то время я остался, думаю, единственным в нашей семье, кому было хоть какое-то дело до прошлого.

Когда умер двоюродный дедушка Айриш, все мы почувствовали, что настал поворотный момент. Ледяной, синий, он знаменовал собой конец поколения. Теперь пришла наша очередь.

Я решил больше не сопровождать мисс Джайю в ее вылазках в город. Но даже этого акта отстранения мне было недостаточно – память о рынке Завери продолжала кровоточить. В конце концов я пошел к воротам, где стоял Ламбаджан, и, жарко краснея от сознания, что я унижаю его, рассказал ему обо всем. Кончив, я посмотрел на него с трепетом. Ведь никогда раньше я не сообщал мужу, что его жена воровка. Может, он сейчас полезет драться за семейную честь, захочет убить меня на месте? Ламбаджан ничего не говорил, молчание, окутав его подобно облаку, распространялось вокруг, заглушая гудки такси, выкрики торговцев сигаретами, возгласы уличных мальчишек, игравших в битву воздушных змеев, обруч и «проскочи перед машиной», заглушая громкую музыку, доносившуюся из иранского ресторана «Извините», который находился чуть выше по Малабар-хиллу и был обязан своим неофициальным названием гигантской грифельной доске у входа, на которой было написано: Извините, у нас тут спертного не пьют,об адрисах справок не дают, причисаться не заходят, гавядину не едят, не таргуются, не подают воды если не заказана еда, журналы про политику и кино не продают, напитками не делятся, не курят, спичками и сигоретами не таргуют, по тилифону не звонят, свое не едят, про лошадей не говорят, долго не седят, не кричат, денег не разменивают, наконец, самое главное: громкость не уменьшают, так нам нравится и музыку не заказывают, милодии выбираем сами. Даже чертов попугай, казалось, с интересом ждал, что ответит чоукидар.

– В моем деле, баба, – сказал наконец Ламбаджан, – зевать не полагается. Один приходит с дешевыми камешками, наших женщин предостеречь надо. Другой несет плохие часы, ему от ворот поворот. Нищие, бадмаши, лафанги и все такое. Им тут нечего делать, вот работа моя. Стою, смотрю на улицу, если что – я тут как тут. Но теперь выходит, мне и на затылке нужны глаза.

– Ладно, забудь об этом, – сказал я смущенно. – Не сердись. Все в порядке.

– Ты, может, не знаешь, баба, что я человек богобоязненный, – продолжал Ламба, как будто не слыхал меня. – Стою, охраняю этот безбожный дом и ничего не говорю. Но у водоема Валкешвар и в храме Махалакшми, там мою простецкую рожу хорошо знают. Теперь мне надо идти с подношением к Господу моему Раме, чтобы он дал мне еще пару глаз. А уши чтобы отнял, зачем мне такие пакости слушать?

После того, как я нажаловался ему на мисс Джайю, кражи прекратились. Ничего больше сказано не было, но Ламба сделал все, что нужно, и положил конец воровству. Подошло к концу и кое-что другое: Ламбаджан перестал меня тренировать, перестал скакать по лужайке на одной ноге, покрикивая: «Давай, давай, попугайчик, хочешь меня перышком пощекотать? Давай, лупи изо всех сил!» Больше он не предлагал отправиться со мной в переулок, где можно сразиться с самыми жестокими кулачными бойцами города. Решение вопроса о том, способны ли дыхательные трудности свести на нет мой природный боксерский талант, пришлось отложить на долгие годы. Наши с ним отношения стали крайне натянутыми и оставались таковыми до моего великого падения. А мисс Джайя Хе тем временем вынашивала план мщения, который ей вполне удалось провести в жизнь.

Так я проводил время в раю: наполненная жизнь, но лишенная дружбы. Не учась в школе, я тосковал по обществу сверстников; в этом мире, где внешность становится сущностью, где мы принуждены быть тем, чем кажемся, я быстро превратился в почетного взрослого, с которым разговаривают и обращаются как с равным все без исключения, – в человека, изгнанного из своего мира. Как я мечтал о невинности – о детских играх в крикет на площади Кросс Майдан, о поездках на пляжи Джуху и Марве, о том, чтобы тянуть губы, передразнивая морских ангелов в аквариуме Тарапоревала, и сладко рассуждать с приятелями, каковы они могут быть на вкус; о шортах, о ремнях с пряжками в виде змеиной головы, о наслаждении фисташковым мороженым, о вылазках в китайские рестораны, о первых неумелых юношеских поцелуях; о воскресных утренних уроках плавания в Уиллингдон-клубе, где инструктор любил пугать учеников, укладываясь на дно бассейна и выпуская весь воздух из легких. Громадность окружающей ребенка жизни, ее могучие океанские гребни и провалы, ее союзы и предательства, ее мальчишеские восторги и беды -все это было мне заказано из-за моего роста и внешности. Моим уделом был рай искушенных. И все-таки я был там счастлив.