Ингрид Кавен - Жан-Жак Шуль

Цюрих, 20 июля 1917-го, Шпигельштрассе, Зеркальный переулок, дом № 27, узкая лестница, второй этаж, ни одного окна, черные стены, небольшая эстрада – метров 50, не больше: кабаре под названием «Вольтер». Румынский еврей в изгнании, держащийся как денди: монокль, высокомерный вид, читает чужое стихотворение, написанное двадцатью пятью годами раньше в жизнерадостном и тихом заливе у Рапалло, он говорит голосом другого, сам он – медиум, у него нет ничего, он лишь инструмент, инструмент, который звучит: «Близятся времена, когда человек перестанет посылать людям стрелы своего желания, и тетивы луков перестанут петь. «Что такое Любовь? Творение? Что такое Sehnsucht[138] – желание? Что такое Звезда?» – вопрошает последний человек и подмигивает. А земля к тому времени съежится, и на ней будет прыгать последний, умаляющий все человек».

Ну так вот, время это наступило. Однако «ситуация отчаянная, но не серьезная», скажет через восемьдесят три года другой изгнанник, еще один бродяга, очень старый киношник, переместившийся в Голливуд из Вены, – Билли Уайльдер, он, сам того не подозревая, как эхо подхватит слова молодого человека с Зеркальной улицы, и они окажутся последними в его автобиографии – веселье, замешанное на черной горечи. Поэт-куплетист и знаменитый миллиардер фильммейкер, мертвый и живой, сами того не желая, вступили в диалог через годы.

Снова блеснула маленькая синяя заплатка…

Теперь, почти застыв, – правая рука лежит на левой ключице, потому что платье соскользнуло с плеча, она атакует продолжение «Лунного Пьеро»:

В фан-тас-ти-ческом си-я-я-нии…

…свободно, но как будто бы на расстоянии.

Ей пришлось много пройти, чтобы это расстояние преодолеть.

…и как будто это было вчера: рояль среди развалин, заросли диких розовых кустов… Ну, однако, и дорога это была! И вместе с тем возникало ощущение, что ничего и не происходило. Найдите кота! Это было в рубрике «Игры» одной газеты: контур кота, затерянный среди листвы, среди контуров других вещей, надо долго смотреть, пока он не появлялся. Говорят: опиши свою жизнь. Но переплетение ее арабесок и меандров, в конце концов, совершенно скрывают, – по крайней мере от нас, – форму самой жизни, точь-в-точь опустевший сосуд, комната, которой нет на плане квартиры. Или мы только тем и занимаемся, что вышиваем на музыке времен, иногда неровно, со складками, как тот скомканный листик партитуры мессы, сохранившийся с детства, – она его порвала в 1968-м, а недавно снова вспомнила для… да нет, просто так, ради удовольствия. Вышивка по свободному узору: пусть только сравнят эту маленькую изуродованную девочку, жалкую, почти слепую девицу-подростка, как мумия обмотанную бинтами, и эту веселящуюся, заносчивую, торжествующую молодую женщину – нахальную блондинку, чей норов смягчен романтическим флером… Разве это одна и та же женщина рассыпала кастрюли по лестнице шикарного гранд-отеля, соскальзывала со стула и пряталась под столом в белом вечернем платье на приеме у Мари-Элен де Ротшильд, а потом убегала из-под благожелательного надзора Его Преосвященства накануне премьеры или пряталась в шкафу, чтобы подручные Фасбиндера не увезли ее обратно в Германию, разве это та женщина, которой шабли развязывал до неприличия язык, разве это она переворачивала столы, и разве теперь это она стоит теперь на сцене – сама выдержка, точно рассчитанная фантазия, безукоризненный тайминг, самоконцентрация и вместе с тем полная свобода, до секунды рассчитанное чувство времени, до четверти такта…

Но если присмотреться, может быть, сила, невероятная фантазия, шик пришли к ней из тех смешных ситуаций, в которые она так любила себя ставить? Совсем как ее болезнь, которая, конечно же, дала ей для сцены эту загадочную дистанцию, одиночество. И ничего она не убирала из мира четких форм, ни развалины, ни окалину, ни случайности, и главное, главное, она не положила свой тягостный опыт на алтарь построения личности женщи-ны-которая-вынесла-всё. Она не делала на этих испытаниях капитала, не извлекала выгоды из своих несчастий, не драматизировала, не обобщала – она жила, да, жила, всегда, и теперь. Никогда она не думала о том длинном пути, что прошла. Она видела войну, знала болезнь, терроризм, все, с кем она была близка, умерли от эпидемий, стали бесплотными, невидимыми, но теперь, здесь, самое важное для нее это – скользящий шажок по сцене, нота, которую она держит в Sprechgesang,[139] грим, die Maske, который должен играть в свете прожекторов, легкий маньеризм в движении рук: шаг в сторону, в другую, – нет, не заложница прошлого, но невнятное указание на существование чего-то другого, она – тело, которое вызывает к жизни другой мир, другое время.

Так держать, и держаться, но не жестко, и доверять случаю! Не было никакого пройденного пути, никакого прогресса, движения вперед, только череда мгновений со своими областями тени, дорогами, которые никуда не ведут, разве что к этому мгновению дрожи. Что же то, что называют жизнью? Сегменты, куски пути, с которых ушел, лестницы, поднимающиеся к стене, встречные дороги, подземелья, все, что медленно прошла, направляясь к кулисам, – множество зон, и она даже не отдавала себе отчета, где идет… разве это не был спуск под землю?

Ну вот, теперь конец. Часы, установленные на металлической стене среди тонких переплетений арматуры в Гранд-холле, показывают 11.22. Тяжелые железные двери, большой купол вверху медленно раскрывается, впуская в зал ночь, свет, идущий издалека, воздушное метро, все, что в воздухе, имеет воздушный вид, музыка вгрызается в пространство, она очень стара, но кажется, приходит из будущего. И она тоже получила доступ к свободному и гипнотическому миру, она передавала и обладала теми формами, которые уже существовали, и вместе с тем она их выдумывала и открывала вновь. Звук, жест вызывали новую форму, и это как бы происходило помимо нее, но все теперь было ее телом – музыкой. В течение нескольких секунд она, ни на что не опираясь, точно управляемая издалека тянущимися к ней нитями, составляла вместе со своей тенью оживший иероглиф, вряд ли человека, и – неожиданно перевернувшаяся картинка – вся наша массивная и хаотичная жизнь просто перестала существовать перед лицом этой иллюзии, ограниченной стенами клуба – ощущение было кратким, но оно было. История, ее и наша, стиралась, оставляя место этому эфемерному следу на сцене, который обретает жизнь на кончике световой кисти, под магией слов, волшебством музыки. Конец! Она кланяется. Сначала медленно наклоняется, собирается, выпрямляется: улыбка, потом – благодарность зрителям, которые теперь аплодируют, некоторые – стоя, четверым музыкантам – рояль, контрабас, сакс, скрипка, белая освещенная страница на рояле. В широком движении руки ладонь раскрывается на все, что окружает ее, на все, что вокруг, и на пустоту тоже, и кажется, она говорит: Et voila.[140]

Примечания

1

Перевод Б. Левик.

2

Внимание! (нем.)

3

Стой! (нем.)

4

Документы (нем.).

5

Бакелит – синтетическая фенолформальдегидная смола. – Примеч. ред.

6

очень медленно (нем.).

7

крещендо – муз. усиление звука, постепенный переход от тихого звучания к громкому. – Примеч. ред.

8

формата – в нотном письме – знак, увеличивающий длительность ноты. – Примеч. ред.

9

Снимать запрещено! Никаких вспышек! (англ.)

10

Большой Фриц (нем.) – прозвище Фридриха Второго – Старый Фриц или Большой Фриц.

11

Любовь приходит, любовь уходит (нем.).

12

Розарий (нем.).

13

нет проблем (англ.).

14

Человек плохо переносит ночное одиночество (нем.).

15

С головы до пят (нем.).

16

Приятель Хайн (смерть) тихо бродит вокруг дома (нем.).

17

Все проходит, все минует (нем.).

18

О Иисусе, нет! (нем.)

19

О Господи, нет! Я не могу! Я не могу! (нем.)

20

Великий Боже, тебя хвалим, силу твою превозносим (нем.).

21

Мари! Мари! Я больше не могу! (нем.)

22

Ученики, постигающие искусство (нем.).

23

мужская стрижка (нем.).

24

В лучах фантастического света (нем.).

25