Ингрид Кавен - Жан-Жак Шуль

Жан-Жак Шуль

Ингрид Кавен

Ich weiss nicht was soil es bedeuten

Dass ich so traurig bin

Ein Märchen aus uralten Zeiten

Das geht mir nicht aus dem Sinn

Не знаю, что стало со мною,

Печалью душа смущена.

Мне все не дает покоя

Старинная сказка одна.[1]

В самом чистом виде благодать явлена в ярмарочной кукле или в Боге.

Пролог

Рождественская ночь 1943 года, берег Северного моря. Детская рука рассеянно гладит белую меховую пуговицу – помпон на кроличьей шубке, капюшон надвинут на глаза. Этой девочке, которую в глубине возка почти не видно из-под волчьей полости, закрывающей ей колени, четыре с половиной года, и она слишком серьезна для своих лет. Две лошади тянут возок с поднятым верхом, они несутся вперед по снежному насту. В руке кучера, теряющейся во тьме, высоко поднятый кнут. Под полозьями поскрипывает снег, пучками белой травы вылетает в стороны, тишина. Сани летят вперед, только вперед по пустынной равнине с редкой растительностью, потом вылетают к чернильному морю: утесник в хлопьях пены, лабиринты молов, между которыми гудит ветер, темные сферические бакены ныряют в чернильной воде, ржание лошадей тает в темноте, чтобы вернуться глухим рокотом от разрывов бомб, падающих через равные промежутки времени. Achtung![2] Пропускной пункт. Halt![3] Кучер показывает Ausweis,[4] солдат отдает честь, поднеся руку к козырьку: «Проезжайте… быстрее…», часовой откидывает ногой витки колючей проволоки, поднимает шлагбаум, сани несутся к гарнизону. Редкие фонари освещают кучку бараков, на лицах пляшут короткие всполохи, поблескивает снег. Вдалеке длинные трассирующие ракеты выписывают на небе блестящие дуги, разноцветными венчиками рассыпаются другие и медленно оседают на землю, рисуя в небе «елочки». Кучер соскакивает с облучка, распахивает низкую дверцу, помогает девочке сойти; из тьмы выступает часовой, открывает дверь в барак, девочка вскарабкивается на деревянное крыльцо, с нее снимают шубку: на ней бордовое бархатное платье с короткими рукавами фонариком, вышитое по вороту двойным рядом беленьких цветочков; два молоденьких матроса провожают ее к низкой сцене, по краям которой установлены две новогодние елки, а в глубине – темное знамя, потом они поднимают ее и ставят на сцену. Девочка начинает петь… Stille Nacht, Heilige Nacht, дивная ночь, святая ночь, чудесный голос, голос мечты.

1. Святая ночь

На скатерти лежит развернутый лист белой бумаги. Вокруг разложены в порядке: карандаши в ряд, кисточки – веером, флаконы выстроились полукругом, бакелитовые[5] стаканчики и баночки с кремом, компактная пудра разных оттенков. Глаза ее опущены, на странице, куда устремлен взгляд, от руки написанные цифры, линейки, скрипичный и крутобокий басовый ключ, а по диагонали и по горизонтали – висящие на линейках загадочные иероглифы.

– Сначала скулы, потом – кожа, как натянутое на подрамник полотно, а ты – несколько прикосновений кисточкой – всего – ничего – и ты преобразилась.

Голос нежный, тягучий, переливчатый, латиноамериканский.

Сначала основной тон: прозрачная легкая пудра, очень светлая, будто фарфоровая. Потом – глаза: верхние веки – темный тон растушевывается к виску, затем лиловый, голубой, темно-синий. А в мыслях – партитура: ноты, слова, пять линеек. Скрипка – виолончель – Ингрид – рояль: для каждого своя линейка, Для рояля – две: для правой руки и для левой; Ингрид – лишь инструмент среди прочих.

– Вот и все: маска готова. Теперь надо только, чтобы оно заявило о себе, само.

«Грим, – думает она, – это по-немецки Maske, маска, лицо…»

Он открывает коробочку и достает оттуда тонкий черный камень, привезенный с другого конца света.

– И тогда министр спросил Жанну: «Да кто же этот Рональдо, о котором мне прожужжали все уши, все только и делают, что его хвалят?…»

Он поплевал на черный камень: так легче проводить им по коже.

– «Он делает женщин красивыми, господин министр!» – И маленькой щеточкой начинает красить ресницы.

– «Тогда пусть ему сию же минуту выдадут вид на жительство…»

Туши много, очень много. Она чуть заметно улыбается под гримом.

– «Пусть ему сейчас же дадут вид на жительство, приказала ее величество!» Звучит, да?

Он просто кудесник, его карандаш – это волшебная палочка, все, что он делает, – сказка: она думает о женщинах, которым он делал «лицо», это королевствующие дамы, его королевы, его звезды – Жанна! Катрин! Изабель! Королевство Франции, его столица Париж, о котором она мечтала ребенком…

Партитура раскрыта: соль ми sehr langsam,[6] очень медленно crescendo[7] ре fermate[8] соль мажор…

«Что это была за история, – начинает вспоминать она, – недавно в газете… какая-то история с костями… Ах да, некий молодой англичанин, музыкант, которого арестовали за то, что он носил с кладбища большие берцовые кости и делал из них тибетские флейты, а судье заявил: «Соприкосновение со смертью, ваша честь, давало мне возможность играть более красивую музыку». «Три месяца строгого режима!» На белый лист партитуры упало немного пудры, прямо посередине музыки – соль ми ре. «Это какая?» – «Рассыпчатая розовая». Забытая деталь, пудра rose poussière была модной во тьме семидесятых, потом забылась, я ею еще пользуюсь». Палец нежно касается дуги бровей, дуновение на коже, палочка несильно растирает веко, легкое прикосновение кисти на скуле.

Вдруг погас свет. Тьма. Молчание.

– Я за эти годы так хорошо узнал твое лицо, что могу работать и в темноте!

Волшебник, который состарился, так и не повзрослев! Пальцы слишком худы, ест мало, глаза запали, часто должен ложиться. «Это тот восточный гриб». «По мне так все грибы Китайская грамота». И оба в одно и то же мгновение посылают во тьму бледную эфемерную полуулыбку. Он не торопится, она же под своим «лицом» погружается в полудрему, которая уносит ее к музыке, он гримирует ее в полной тишине. Партитуру она видит и в темноте: скрипка: соль ми до очень-очень медленно piano ми До crescendo fermate. Из громкоговорителя звучит безразличный голос: «…осталось пятнадцать минут», но это – не для них, их время – время ритуала. Теперь рот: верхняя губа накрашена не до конца, так кажется, что рот меньше. За этой легкой вуалью, кинематографический грим, ее уносит еще дальше, невидимую, несколько отстраненную, застывшую. Нижняя губа: он обводит контур бордовым карандашом, потом наступает очередь кроваво-красного, центральная часть – светлее. Ее как будто здесь нет, она дремлет за этой косметической вуалью, под кинолентой, среди музыки. «Осталось семь минут…» И наконец еле заметная серебристо-белая полоска по всей длине носа – так лучше выделяются его очертания, нос уменьшается и хорошо виден на лице. Ну вот, «лицо» готово. Конец. Он вытягивается на диване, она открывает глаза, смотрит на себя в зеркало, взгляд снова скользит по миллиметровой бумаге: слова написаны в строчку, ноты висят на линейках. Ее час настал, она это знает. «Пора, идите…» Дверь приоткрывается, она встает, подхватывает на ходу подол платья. «Следуйте за мной…»

Ноги несут ее вперед: с невидимого потолка льется слабый свет. «Это место, – с коротким смешком заявляет тот, кто уверенно шагает перед ней, – мы называем зоной…» Она идет дальше: высокие каблуки, искусный грим, голова опущена; из-за того что она, приподнимая подол, забрала чуть больше ткани, чем нужно, она чуть склоняется вбок, ищет, куда поставить ногу – провода, кабели, балки, – она перешагивает их, обходит… «Половину прошли…» – доносится до нее. Путь от Maske до появления в свете прожекторов на сцене всегда казался ей вечностью. Четыре железные ступеньки упираются в запертую дверь. Бетонная стена, «стоп!». Поворачиваем назад. «Настоящий лабиринт!» Теперь лифт. Потом коридор: с обеих сторон пронумерованные металлические листы, прямоугольные светильники между квадратами потолка, мертвенный свет жидких кристаллов, еще один лифт, снова полутьма. «Осторожно, доски разъезжаются, можно зацепиться каблуком… Надо спешить, сейчас начнется…» Ее легко касается рука – так гладят тотем, она отстраняется: тотем – это табу. «Поспешайте не торопясь!» – опять со смешком заявляет тот, кто ведет ее. Но разве такое есть: медленная быстрота? Еще несколько шагов, и под ногами раздается звякающий железный звук, она наклоняется: это обрывок цепи, наверное, крепеж прожектора; рассеянно, машинально она оборачивает цепь вокруг запястья, но не останавливается. «Ну вот вы и пришли, моя миссия окончена», – и ее неизвестный поводырь исчезает. Ей начинает казаться, что она прямо над гримерной, или прямо под ней? Может, она и правда спустилась под землю? «Снимать запрещено! Никаких вспышек!» Занавес поднимается, «No cameras! No flashes!»[9] Она подносит руку к глазам, защищаясь от ослепительного света, и делает шаг к сцене.