Ингрид Кавен - Жан-Жак Шуль

Он обожал вечеринки, ночные бдения, праздники, людей, дурачества, но при всем этом где-то в углу может смотреть пустыми глазницами белый костяной остов лица. В тот вечер этот костяной остов пришел вместе с ним. Зазвонил телефон, позвали Уорхолла. «Alio… Oh! Really?… Good!.. Great!..» Голос ровный, четыре-пять слов, не более, и всегда одни и те же. Звонила Ли Редзивилл, сестра Джекки О. «Ваш портрет? Да, я делаю его в среду…» – Череп по-прежнему на коленях, как пепельница или как ребенок. – «Нет, не стоит… Будьте на углу Сорок второй и Бродвея перед фотокабиной и возьмите с собой как можно больше монеток по двадцать пять центов!» Прямоугольник Гудзона снова сверкнул синим. Небольшой самолет тянул в небесах, позади этого синего лоскута шесть гигантских букв… ветер на мгновение скомкал «D», «А», «Е», и за окном осталось только «WOO»…

Шарль, который листал «Таймс» остановился на спортивной странице, на развороте большого формата фотография: сетка хоккейных ворот и некто в маске, доспехах, как средневековый рыцарь или пикадор, а на спине огромными цифрами выведен номер 99. Легендарный спортсмен, самый великий в хоккее на льду. Шарль вполголоса прочел, как будто для себя самого:

«Время в Канаде, казалось, остановилось в течение двух часов сорока пяти минут, пока в последний раз был на льду единственный живой национальный герой, король досуга, восхитительный Грецки. Как будто Микаэль Джордан и Ди Маджио решили остановить один и тот же день… Он был женат на американской актрисе. Канадцы, так же как американцы определенного возраста, помнят, где они были, когда узнали, что Джонни Кеннеди убит в Далласе, могут сказать, где находились они девятого августа тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года, когда Грецки был переведен «Эдмонтон Ойлез» в «Лос-андже-лес кингс». Грецки первым ввел умный и благородный стиль игры, в то время как в канадском хоккее дрались, толкались и давали волю рукам, если было необходимо. Именно из-за его стиля этот хрупкий молодой человек, который столь грациозно держался на коньках и обладал необъяснимым чувством льда, поначалу систематически отстранялся от игры истеблишментом канадского хоккея… Но никогда «Стадиум» в свете своих прожекторов не видел ничего более свободного и никогда никто не наполнял его такой гипнотической силой…»

– Послушай вот это: «…не наполнял его такой гипнотической силой, как Уэйн Грецки, когда он набирал на льду полную скорость. Во время прощального матча в Мэдисон-сквер-гардеи» был погашен свет, и на белоснежную ледяную гладь the smooth white ice[136] проецировались кадры, в которых Грецки показывал свои чудеса игры в «Лос-Анджелес кингс», в «Сент-Луи-блюз» и в «Нью-йоркских рейнджерах». Это производило поистине завораживающее впечатление и как нельзя более подходило к той манере игры, которую показывал этот тонкий хоккеист с мягкими, как шелк, движениями…»

– Да, похоже на сказку.

– Пожалуй… нечто среднее между спортивной хроникой и сказкой, сказками братьев Гримм, скандинавскими легендами… теперь это происходит в Штатах… В спорте особенно, в искусстве тоже, не всегда правда… Но часто это плохо кончается: водка, наркотики, железный закон доллара… И конец сказке… Послушай еще вот это, очень хорошо, этот тип пишет: «…теперь игра бедственно заорганизована и на нее постоянно давит coachs. Теперь нет места ни импровизации, ни ошибкам. Появись сегодня Уэйн Грецки и попробуй он дать шайбе рикошет между ногами, он имел бы право на два coachs и заявление, что если еще когда-нибудь позволит себе подобное развлечение, то тренерская скамья ему обеспечена. Вот так-то. Поэтому больше и нет второго Уэйна Грецки». Поняла? Да, вот так-то! И так во всем: нигде больше нет таких, как Уэйн Грецки.

– Кстати о менеджерах, конце сказки и хрупкой элегантности… Я тебе говорила, что видела в Париже Ива, да, если можно, конечно, это назвать «видела»… Это было так давно… Ну, год, два назад…

– Ну и?…

– Я ходила на дефиле.

– И?…

– И ничего… Стал классиком… вне времени, вне моды. После показа все окружили его, поздравляли, а я осталась стоять в другом конце гостиной, и когда все постепенно разошлись, он на мгновение остался один и посмотрел в мою сторону, на меня, но как будто в пустоту, совершенно равнодушно. Я подошла, улыбаясь, поцеловала его, но он с совершенно отсутствующим видом не произнес ни слова. «Я – Ингрид» с ударением на первом слоге, как по-немецки, чтобы подурачиться, как дурачился он сам, тогда, когда произносил мое имя. «Ну конечно, да… я тебя видел…»

Но его там не было, он отсутствовал… Заботы? Транквилизаторы? С виду он стал еще строже. Тихий голос, очаровательная картавость, она мгновенно вспомнила «Двуглавого орла», «Синюю руку» и белые лилии «Скри-ба», и сады Мажореля в Маракеше, куда она не захотела ехать. «Приезжай! Приезжай… там полно розовых стен и сломанных кактусов», он называл ее «своей королевой», он тогда был неразговорчив, редко улыбался, очень робок, мгновенно краснел, но в ней он тут же почувствовал родную душу, можно было по-детски дурачиться на полу на вилле в Довиле… как с Райнером…

Что произошло? Судя по всему, имела место метаморфоза, «Я – Ингрид», конечно, он знает: «Конечно!» Вокруг громкие голоса, оживление, знакомая какофония, никакой торжественности.

Множество причесок «I shall survive»,[137] которые ввели в моду леди Ди и Хиллари во время испытаний их супружеских уз: пряди свободно падают вперед, короткий затылок, и совершенно новая небрежная стрижка на макушке, «как будто никакой парикмахерской», прическа как бы специально испорчена – тысяча восемьсот франков. Такая стрижка была у той журналистки, что вела колонку светских новостей и похлопала его по плечу: «Ив, это гениально!»

Тайна улетучилась, благодать, сияние померкло, а раньше эхо его молчания и пугающей скромности распространялось по всей гостиной, и даже за ее стенами, как зараза. И он: «спасибо, спасибо, спасибо!» – улыбка, выглядит совсем мальчишкой, покачивается с носка на пятку.

Его Преосвященство за всем следил на расстоянии, всем всегда покровительствовал, а шофер, с фуражкой на сгибе руки, ждал его у дверей, чтобы отвезти домой. Голоса, голоса, голоса, все вокруг гудело от громких голосов, источавших информацию. Где-то рядом бродили крупные деньги, безразличные и безымянные. Кто дергает за веревочки? Никто? Или все? Никто. Трансферты конца сезона: за баснословные деньги меняют кутюрье, как меняют футбольных знаменитостей и все остальное тоже – у всех своя цена: «сколько вы стоите?». Даже если сам не знаешь, какова твоя цена, она все равно существует. Ив теперь редко и без удовольствия отправлялся в ателье на авеню Марсо: «Это не я, мой пес Мулу рвется на улицу, и тогда я иду за ним, а ему дорога известна!» Образ потихоньку теряет яркость, коллекции «Трапеция», «Мондриан», «Русские сезоны» обрели свое место в музее моды. И возможно, через пятнадцать, двадцать, пятьдесят лет эти заглавные буквы «Y», «S», «L», которые так и останутся переплетенными, навечно, станут просто изящной вязью, загадкой, как цифры или фрагмент нерасшифрованного письма. И возможно, что через много, много, много лет воздушная душа кутюрье, душа его моделей, легендарное, немного рассеянное звучание обретет свое новое воплощение, не здесь, может быть, и вовсе в другом месте. И кто знает, кто услышит его – новое Его Преосвященство.

Так они и разговаривали, эти двое людей, затерявшихся на Манхэттене, – могли быть и другие двое. «Обсер-вер» – космический спутник различает все детали: Шарль снова поворачивает голову к кобальтовому прямоугольнику – бумажка, наклеенная на город, Ингрид улыбается и подносит к губам бокал, снимает одну серьгу… Через четыре минуты какой-то англичанин отвернется от лицезрения Темзы, еще через семь кто-то в Париже поставит на стол свой бокал… «Обсервер» успевает осмотреть мир за сорок минут, «Брахма» – и это правда – за секунду: техника делает что может… А потом они замолчали, и все вокруг них стихло, наступило одно из тех мгновений, когда вещи замедляют свою жизнь, впадают в ожидание, беспричинное. 7 января, 44-я западная улица, дом № 44…

Цюрих, 20 июля 1917-го, Шпигельштрассе, Зеркальный переулок, дом № 27, узкая лестница, второй этаж, ни одного окна, черные стены, небольшая эстрада – метров 50, не больше: кабаре под названием «Вольтер». Румынский еврей в изгнании, держащийся как денди: монокль, высокомерный вид, читает чужое стихотворение, написанное двадцатью пятью годами раньше в жизнерадостном и тихом заливе у Рапалло, он говорит голосом другого, сам он – медиум, у него нет ничего, он лишь инструмент, инструмент, который звучит: «Близятся времена, когда человек перестанет посылать людям стрелы своего желания, и тетивы луков перестанут петь. «Что такое Любовь? Творение? Что такое Sehnsucht[138] – желание? Что такое Звезда?» – вопрошает последний человек и подмигивает. А земля к тому времени съежится, и на ней будет прыгать последний, умаляющий все человек».