Другая жизнь - Филип Рот

Но противник еврейского суперэго в тот момент, казалось, пребывал в полной отключке: несмотря на сделанный ему укол, мой сосед истекал кровью, находясь на грани жизни и смерти. В итоге, когда мы подлетели к Израилю и самолет начал круто спускаться вниз, я, возвращавшийся на Землю обетованную голым, в чем мать родила, и прикованным наручниками к креслу небесной птицы — самолета компании «Эль-Аль», оказался единственным слушателем лекции о вселенском проклятии еврейского подсознания и справедливого, плохо скрываемого страха гоим перед запоздалым, но грозным еврейским возмездием.

ГЛОСТЕРШИР

Через год после того как меня посадили на таблетки, я все еще был жив и даже чувствовал себя в неплохой физической форме, и меня больше не мучили карикатурные видения мужских членов в состоянии эрекции или в процессе эякуляции, но вскоре я начал остро ощущать свою потерю, хотя и приучал себя к мысли, что это еще не самое худшее из того, чего я мог бы лишиться, учитывая мой возраст и сексуальный опыт; и когда я уже почти смирился, поняв, что единственный мудрый выход из положения — продолжать жить дальше без того, что у меня всегда было, — появилась искусительница, чтобы подвергнуть глубокому сомнению мое жалкое «приспособленчество» к новым условиям. Если у Генри была Венди, что же осталось мне? Поскольку мне не нужно было, как ему, выносить тяготы семейной жизни или же испытывать страдания из-за позднего вступления в сексуальную жизнь, вампирша-искусительница не могла довести меня до полного разрушения личности. Меня охватывало незнакомое чувство — совсем не то, ради которого я решился бы рискнуть своей жизнью, — это был соблазн, который никогда ранее не поглощал меня с такой силой, желание, таинственно разжигаемое самой нанесенной раной. Если примерный семьянин, нежно любящий свою жену, может умереть за тайно горящее в нем эротическое пламя, я переверну вверх ногами моральные устои: я погибну ради семейной жизни, за право быть отцом.

Я преодолел свои худшие страхи и смятение и снова стал в состоянии поддерживать обычную беседу, развлекая мужчин и женщин разговорами и не думая при этом с горечью, что теперь никуда не гожусь и не смогу никому принести сексуальное удовлетворение, но однажды в соседнюю с моей двухэтажную квартиру в доме из коричневого песчаника въехала женщина, которая и погубила меня. Ей было двадцать семь — она была младше меня на семнадцать лет. У нее были муж и ребенок. Примерно через год после рождения ребенка муж стал постепенно отдаляться от своей хорошенькой жены, и, вместо того чтобы проводить долгие часы в постели, они тратили время на бесконечные препирательства.

— Первые месяцы после рождения ребенка он вел себя просто ужасно. Был так холоден! Бывало, заглянет в комнату и спросит: «А где малышка?» Я для него просто не существовала. Мне было странно, что я больше не привлекаю его, но факт оставался фактом. Я чувствовала себя очень одиноко. А мой муж, когда снисходил до беседы со мной, говорил, что это «нормальные человеческие отношения».

— Когда я встретил тебя, ты висела на ветке, как перезревший плод, мне оставалось только сорвать его.

— Нет, — отвечала она, — я уже упала с дерева и, подгнивая, валялась среди корней.

Она говорит гипнотическим, завораживающим голосом, голосом, который соблазняет меня, тем голосом, чьи нотки ласкают меня, — и этот голос принадлежит телу, которым я не могу обладать. Высокая, очаровательная, физически недоступная Мария, с вьющимися темными волосами, небольшим овальным лицом, удлиненными темными глазами и этими нежными нотками в голосе — сплошь мягкие модуляции тембра с подъемами и падениями, характерными для английской интонации, — застенчивая Мария, которая кажется мне прекрасной, но относится к себе как к «неполноценной мисс», Мария, которую с каждой новой встречей я люблю все больше, пока конец еще не предопределен и я еще не готов повторить судьбу своего брата. А может, я попаду в обитель ужасающей ирреальности? Кто знает.

— Твоя красота ослепительна.

— Да нет, — отвечает она.

— Она меня ослепила.

— Да не может этого быть.

— Нет, правда.

— Ты же знаешь, у меня больше нет поклонников.

— Как так? — спрашиваю я.

— Ты, должно быть, думаешь, что все женщины прекрасны?

— Ты прекрасна.

— Да нет же, ты просто переутомился.

Еще немного такой перепалки — и я говорю ей, что люблю ее.

— Сейчас же перестань говорить мне такие вещи, — произносит она.

— Почему?

— Меня это пугает. И к тому же ты, вероятно, говоришь неправду.

— Ты что, думаешь, я нарочно тебя обманываю?

— Ты не меня обманываешь. Мне кажется, ты одинок и несчастен. Ты не влюблен в меня. Ты просто в отчаянии и ждешь чуда.

— А ты? — спрашиваю я.

— Не надо задавать мне такие вопросы.

— А почему ты никогда не называешь меня по имени? — интересуюсь я.

— Потому что я часто разговариваю во сне, — отвечает она.

— А что ты тогда делаешь здесь, со мной? — спрашиваю я Марию. — Может быть, тебя бесит обязанность приходить сюда?

— Обязанность? Я никому ничего не обязана. Я делаю что хочу.

— Но ты же никак не ожидала, что, после того как я доставил тебе удовольствие, наши отношения будут развиваться подобным образом? Сейчас мы должны были бы заключить друг друга в жаркие объятия.

— Никто ничего никому не должен. Я полагаю, что события могут развиваться по-разному. Так обычно и происходит. У меня никогда не бывает предчувствия, что мне наконец-то выпал долгожданный жребий.

— В твои двадцать семь у тебя все в порядке с предчувствиями, а у меня в мои сорок четыре не все в порядке. Я хочу тебя.

Я едва успел скинуть рубашку, как она, обнаженная, уже легла на постель в соблазнительной позе. Когда нянька забирала ребенка в детской коляске на прогулку, а Мария спускалась ко мне на лифте, я иногда просил ее разыгрывать передо мной подобную сцену. Я говорил своей соблазнительнице, что у нее прекрасная грудь, и она всегда отвечала: «Ты просто льстишь мне. До рождения ребенка я была еще ничего, но теперь, увы, нет».

Она неизменно спрашивала меня, действительно ли я хочу заниматься этим, и с такой же неизменностью я не знал, что отвечать ей. Несомненно, доведение ее до оргазма, в то время как я не снимал штанов, никоим образом не могло облегчить мои муки и утолить желание, — в какие-то дни это было лучше, чем ничего, но в другие — еще хуже. Факт заключался в том, что мы, улизнув от всех жителей дома из коричневого кирпича, как парочка любовников, попирающая все морально-нравственные нормы, большую часть времени проводили в моем кабинете, где просто сидели, предаваясь беседе, после того как я разжигал огонь в камине. Мы всегда разговаривали друг с другом. Сколько сотен часов, проведенных в беседах, понадобилось, чтобы приучить нас к мысли о том, что кое-что отсутствует в наших отношениях? Я духовно обнажался при звуке ее голоса, будто это было ее тело, и пил по капле каждый звук, приносящий мне чувственное удовлетворение. Нет такого изысканнейшего удовольствия, которое нельзя было бы извлечь из слов. Моя чувственность теперь превратилась в фикцию, и — о мщение! — язык и только язык должен был воплотить освобождение от всего. Голос Марии, ее движущиеся губы — ее единственное эротическое орудие.

Однобокость нашего романа приносит невыразимые страдания.

Я говорю ей, напоминая себе Генри:

— Для меня это оказалось самым трудным за всю мою жизнь, — и она отвечает, как бессердечный кардиолог:

— Значит, в жизни ты не встречал никаких трудностей.

— Все, что я хотел сказать, — объясняю я ей, — что из-за этого я испытываю глубочайший стыд, черт побери.

Днем в субботу она заходит ко мне вместе с ребенком. Нянька, юная англичанка, уехала на выходные с экскурсией в столицу, а ее муж, советник английского посла по политическим вопросам в ООН, отбыл в свое представительство для завершения отчета.

— Он у нас большой молодец, — говорит она. — Он любит, когда рядом с ним толпится куча народу и когда много шума вокруг.

Она вышла за него, едва успев закончить Оксфорд.

— Почему так рано? — спрашиваю я.

— Я же сказала тебе, что он — большой молодец. А я, как ты мог заметить, поскольку у тебя хорошо развита наблюдательность, — я очень податлива.

— Ты хочешь сказать «покорна»?

— Давай выразимся иначе: я легко приспосабливаюсь. Слово «покорность» вызывает протест у современных женщин. Лучше скажем, что у меня живой, необыкновенный дар к повиновению недели на две.

Умная, хорошенькая, очаровательная, молодая, несчастная в браке — и к тому же обладающая даром повиновения. Просто идеально. Она никогда не скажет слово «нет», которое спасет мне жизнь. А теперь она привела с собой ребенка — и мышеловка захлопнулась.