Разум и чувство - Джейн Остен

– Бедный юноша! – воскликнула миссис Дженнингс. – Ну уж в моем доме он всегда может рассчитывать на стол и кров. Я ему непременно сама об этом скажу, как только увижу. Нельзя же допустить, чтобы он жил в дешевом пансионе или какой-нибудь таверне.

Элинор мысленно поблагодарила ее за доброту, хотя ее немало позабавила форма, в которой эта доброта была выражена.

– Если бы Эдвард хотя бы немного позаботился о себе сам или хотя бы не мешал своим близким сделать это! – воскликнул мистер Дэшвуд. – Он бы уже занимал должное положение в обществе и ни в чем не нуждался. Но теперь ему никто не поможет. Причем он пока не знает, какой еще удар его ожидает. Миссис Феррарс, пребывая в праведном гневе, решила передать норфолкское поместье в собственность Роберту. Когда я утром уходил из дома, она как раз советовалась об этом со своим поверенным.

– Что ж, – хмыкнула миссис Дженнингс, – она избрала весьма изощренную месть. Каждый сводит счеты по-своему. Но лично я ни за что не стала бы бездумно обогащать одного сына только за то, что другой пошел мне наперекор.

Марианна встала и прошлась по комнате.

– Что может унизить молодого человека больше, чем возможность увидеть младшего брата в роли владельца имения, предназначавшегося ему самому? Бедный Эдвард, я ему искренне сочувствую.

Джон Дэшвуд еще несколько минут предавался пространным рассуждениям о горькой доле Эдварда, затем не менее многословно заверил сестер Дэшвуд, что недомогание Фанни не опасно, после чего все-таки удалился. Все его собеседницы остались при едином мнении, во всяком случае во всем, что касалось миссис Феррарс, Фанни и Эдварда.

Как только за гостем закрылась дверь, Марианна дала волю долго сдерживаемому негодованию. Даже Элинор на некоторое время лишилась обычной невозмутимости, а уж миссис Дженнингс и вовсе не считала нужным сдерживаться. И три женщины принялись с жаром обсуждать услышанное.

Глава 38

Миссис Дженнингс с большой теплотой отзывалась о поведении Эдварда, но только Элинор и Марианна понимали истинную меру его благородства. Лишь они знали, что его непокорность питается из весьма скудного источника. Утешением за утрату близких и богатства для него могло стать только сознание исполненного долга, поскольку вряд ли Эдвард мог рассчитывать на особые радости от будущего союза с Люси. Элинор гордилась его твердостью, а Марианна в душе простила все тайные и явные прегрешения, понимая, как много он потерял. И хотя между сестрами снова существовало полное доверие и Элинор не приходилось ничего скрывать, обеим, даже оставшись наедине, не хотелось касаться этой болезненной темы. Элинор старалась избегать разговоров об Эдварде, поскольку слишком пылкая и чувствительная Марианна постоянно, сама того не желая, укрепляла в ней веру в любовь несостоявшегося жениха. А у Марианны не хватало духу вести разговоры, после которых она испытывала недовольство собой, невольно сравнивая поведение Элинор со своим.

Это сравнение не могло не удручать девушку, но не вселяло в нее желание взять себя в руки и справиться со своими несчастьями. Она не переставала казниться, горько сожалела, что ранее даже не пыталась вести себя по-иному, но дальше мук раскаяния дело не шло, в ее душе не было места надеждам на лучшее будущее. Она еще больше пала духом, не верила в возможность положительных изменений в своей жизни и лишь еще более предавалась унынию.

Следующие два дня не принесли никаких новостей о событиях на Харли-стрит или в домах Бартлета. Собственно говоря, имевшихся сведений было вполне достаточно для весьма содержательной беседы миссис Дженнингс со своими приятельницами, однако она решила все-таки сначала побывать у своих родственниц, утешить их, а заодно и узнать побольше, и только увеличившийся поток гостей на Беркли-стрит не позволил ей тотчас исполнить свое намерение.

Третий день пришелся на воскресенье. День был таким ясным и солнечным, что многие, хотя шла лишь третья неделя марта, выбрали его для прогулки по Кенсингтонскому саду. Элинор и миссис Дженнингс тоже отправились туда. Марианна, узнавшая, что чета Уиллоби вернулась в Лондон, наотрез отказалась выходить из дому, опасаясь случайной встречи в публичном месте.

По дороге к ним присоединилась приятельница миссис Дженнингс и всецело завладела ее вниманием. Этот факт чрезвычайно порадовал Элинор, потому что она получила возможность слегка расслабиться. Ни Уиллоби с женой, ни Эдварда нигде не было видно, и ничто не нарушало ее покоя. Через некоторое время она, к своему немалому удивлению, заметила среди незнакомых лиц мисс Стил, которая с некоторым смущением выразила большое удовольствие от встречи. Миссис Дженнингс встретила ее весьма ласково, и в результате мисс Стил на некоторое время покинула своих спутников и присоединилась к ним. Миссис Дженнингс только успела шепнуть Элинор:

– Милая, узнайте поподробнее, как у них дела. Вы только спросите, а уж она все сама выложит. Понимаете, я же не могу бросить миссис Кларк.

Оказалось, что мисс Стил действительно была готова доложить обо всем даже без вопросов.

– Не представляете, как я рада встрече с вами, – начала мисс Стил, беря Элинор под руку. – Именно вас мне больше всего хотелось увидеть. – Тут она слегка понизила голос и спросила: – Миссис Дженнингс уже все знает? Она очень на нас сердится?

– На вас, по-моему, нисколько.

– Это хорошо… а леди Мидлтон?

– Точно не знаю, но мне кажется, что тоже нет.

– Ох, как я рада! Великий Боже! Чего я только за эти дни не натерпелась! Я никогда в жизни не видела Люси в такой ярости. Не поверите, но она заявила, что не станет отделывать для меня новую шляпку и вообще до гробовой доски больше ничего для меня делать не будет. Теперь она немного успокоилась, и у нас опять все в порядке. Видите? Она мне бант на шляпку пришила и перо вставила. Все это она сделала вчера вечером. Интересно, вы тоже станете надо мной смеяться? Скажете, что я ношу розовые ленты, потому что это любимый цвет доктора? И напрасно, между прочим! Я бы ни за что не догадалась, что он из всех цветов предпочитает розовый, если бы он сам не сказал. Мои кузины целыми днями надо мной посмеиваются. Просто житья мне не дают!

Сообразив, что она произносит монолог, который не сопровождается ни единой репликой собеседницы, мисс Стил поспешно вернулась к прежнему предмету беседы.

– Вот что я хочу сказать вам, мисс Дэшвуд, – торжествующе заявила она, – пусть люди судачат, что мистер Феррарс непременно откажется от Люси, этого все равно не будет. Можете мне поверить. Я считаю, что это очень даже подло – распускать такие мерзкие сплетни. Что бы там ни думала Люси, в конце концов это ее личное дело, но другие-то почему говорят об этом так уверенно, будто все уже решено?

– Уверяю вас, я ничего подобного не слышала, – ответила Элинор.

– Неужели? Но я точно знаю, что об этом везде говорят. Вот мисс Годби, к примеру, заявила мисс Спаркс, что ни одному разумному человеку даже в голову не придет, что мистер Феррарс может отказаться от такой невесты, как мисс Мортон с тридцатью тысячами фунтов, ради какой-то Люси Стил, не имеющей за душой ничего. Это я знаю от самой мисс Спаркс. Скажу вам даже больше: мой кузен Ричард постоянно твердит, что, когда дойдет до дела, мистер Феррарс все равно постарается увильнуть. А тут Эдвард три дня у нас не был, так мы уж и не знали, что думать. Люси, по-моему, решила, что все пропало. От вашего брата мы уехали в среду и ни в четверг, ни в пятницу, ни в субботу Эдварда не видели и не знали, что с ним. А сегодня утром он наконец объявился. Мы как раз вернулись из церкви, а он тут как тут. Он рассказал, как в четверг его вызвали на Харли-стрит, и все долго уговаривали, а он им прямо в лицо заявил, что любит только Люси и ни на ком другом не женится. После сцены со своими домашними он пришел в расстройство, вскочил на лошадь да и ускакал куда глаза глядят. Два дня он провел в какой-то придорожной гостинице и лишь тогда смог прийти в себя. Там он все как следует обдумал и решил, что раз он теперь почти что нищий, то, наверное, и не стоит ждать, что Люси сдержит слово. Две тысячи фунтов – это очень мало, тем более если нет надежд на улучшение в будущем. Раньше он хотел принять сан, но даже если он так и сделает, то может стать только младшим священником, на жалованье которого не прожить. Он сказал Люси, что не вынесет мысли, что она ради него обречет себя на жестокую нужду, поэтому умоляет положить всему конец и предоставить его собственной несчастливой судьбе. Все это я слышала собственными ушами. И о расторжении помолвки он заговорил только ради Люси и для ее блага, а вовсе не потому, что хотел от нее избавиться. Он не обронил ни намека, что она ему надоела или что он хочет жениться на мисс Мортон. Вы, конечно, понимаете, что Люси и слушать ничего подобного не пожелала и прямо сказала, что не хочет думать о расторжении помолвки и сможет прожить с ним даже на очень небольшую сумму. Ну и что, что у него почти ничего нет. Она и от самой малости не откажется. Конечно, все это сопровождалось вздохами, разговорами про нежность, про любовь, ну, вы сами знаете, как это бывает, мне даже повторять неловко. Мистер Феррарс был страшно счастлив, они еще немного поговорили, как все устроить, и решили, что он приложит все усилия, чтобы побыстрее получить сан. А свадьбу им придется отложить до той поры, когда он получит приход. Больше я ничего не слышала. Как раз в это время снизу крикнула кузина, что приехала миссис Ричардсон в собственном экипаже и приглашает одну из нас поехать с ней в Кенсингтонский сад. Мне пришлось зайти в комнату и прервать их разговор. Люси все равно отказалась ехать, чтобы не расставаться со своим Эдвардом, а я сбегала к себе, надела шелковые чулки и уехала с Ричардсонами.