Разум и чувство - Джейн Остен

Миссис Дженнингс умолкла. Элинор как раз хватило времени собраться с мыслями и ответить именно так, как того требовали обстоятельства. Она была искренне рада, что ее не подозревают в особом интересе к случившемуся и что миссис Дженнингс больше не считает ее тайно влюбленной в Эдварда (во всяком случае, Элинор на это искренне надеялась). А самое главное – рядом не оказалось Марианны, поэтому Элинор могла позволить себе говорить, не опасаясь ранить сестру и, как ей казалось, вынести беспристрастное суждение обо всех участниках разыгравшейся на Харли-стрит сцены.

Она никак не могла решить, что все произошедшее значит для нее самой, и только старательно гнала от себя надежду, что следствием вовсе не обязательно явится свадьба Эдварда и Люси. Ей очень хотелось узнать, как на это отреагирует миссис Феррарс, хотя и не надо было обладать большой фантазией, чтобы в общих чертах это предположить. Еще больше она хотела знать реакцию Эдварда. Она глубоко и искренне сочувствовала ему, к Люси испытывала значительно меньше сострадания, до остальных ей и вовсе не было дела.

Миссис Дженнингс не могла говорить ни о чем другом. Вскоре Элинор стало ясно, что ей необходимо подготовить Марианну к неизбежному обсуждению злободневного вопроса в ее присутствии. Ее следовало незамедлительно вывести из заблуждения и сообщить, как обстоят дела на самом деле, иначе она ни за что не сможет проявить выдержку и слушать бесконечные разговоры, не выказывая ни тревоги за сестру, ни досады на Эдварда.

Задача перед Элинор стояла тяжелая и неблагодарная. Она знала, что должна отнять у сестры ее главное утешение. Элинор со страхом думала, что вынуждена сообщить ей сведения об Эдварде, которые, скорее всего, навеки лишат ее доверия и уважения к нему. Марианна, естественно, немедленно обнаружит в ее положении сходство со своим собственным. Это означает, что она даст волю фантазии, которая стократ усилит все схожие черты, и с новой силой предастся отчаянию. Тем не менее выполнение этой тягостной миссии не следовало откладывать, и Элинор отправилась к сестре.

Она вовсе не собиралась говорить о своих чувствах или описывать страдания, которые ей пришлось пережить. Сохраняя полное самообладание, которое ни на минуту не покидало ее с тех пор, как она узнала о тайной помолвке Эдварда, она вкратце рассказала о произошедших событиях Марианне. Ее рассказ был очень коротким и вполне ясным. Она, правда, все-таки не сумела сохранить абсолютную бесстрастность, но все-таки в ее речи не было бурных эмоций. К сожалению, того же нельзя было сказать о Марианне, которая взирала на рассказчицу с ужасом и постоянно прерывала ее речь рыданиями. Получилось так, что Элинор даже в своем горе приходилось постоянно утешать других. Она достаточно спокойно повторяла, что больше не страдает и не обвиняет Эдварда ни в чем, кроме, пожалуй, опрометчивости.

Только Марианна наотрез отказалась ей верить, считая Эдварда вторым Уиллоби. Если Элинор не отрицает, что горячо любила его, значит, и страдания ее столь же велики. Люси Стил казалась ей совершенно отвратительной особой, неспособной завоевать сердце молодого человека, способного чувствовать. Поэтому она сначала никак не могла поверить, а затем оправдать пусть и былую, но все же привязанность Эдварда к подобной девице. Она наотрез отказалась согласиться с естественностью этого чувства и проявила такое упрямство, что Элинор перестала ее убеждать. Она-то понимала, что сестре просто не хватает жизненного опыта и знания человеческой натуры.

Элинор едва успела рассказать о тайной помолвке Эдварда и Люси, которая произошла уже довольно давно, как Марианна дала волю своим чувствам. После этого Элинор была вынуждена прервать повествование и очень долго успокаивать сестру, умолять ее не принимать все так близко к сердцу и опровергать обвинения, сыпавшиеся на Эдварда. Наконец Марианна сама вернулась к предмету разговора и спросила:

– Ты давно об этом знаешь, Элинор? И откуда? Он тебе написал?

– Четыре месяца. Люси приехала в Бартон-Парк в ноябре и очень скоро под большим секретом рассказала мне о помолвке.

На лице Марианны отразилось такое изумление, что стало ясно: она попросту лишилась дара речи. Прошло несколько минут, прежде чем она смогла воскликнуть:

– Четыре месяца? Ты хочешь сказать, что знала обо всем уже четыре месяца?

Элинор молча кивнула.

– И все время, пока ты ухаживала за мной, утешала в моем отчаянии, старалась отвлечь и развеселить, ты хранила в сердце такую ужасную тайну? А я еще посмела упрекать тебя твоим счастьем!

– В тот период было невозможно и бесполезно говорить тебе, насколько ты ошибаешься.

– Четыре месяца! – снова воскликнула Марианна. – Но ведь ты была спокойна… и так весела! Откуда ты брала силы?

– Их мне давало сознание, что я исполняю свой долг. Я дала обещание Люси хранить тайну и не могла его нарушить. Кроме того, я не имела права причинить любящим меня людям боль, излечить которую не в моей власти.

Марианна выглядела глубоко потрясенной.

– Иногда мне хотелось намекнуть тебе и маме, что у меня не все так хорошо, как вы обе считаете. Помнится, пару раз я даже попыталась это сделать. Но сказать вам правду, не нарушив своего обещания, не предав доверившегося мне человека, я не могла.

– Четыре месяца! Подумать только! Но ведь ты его любила!

– Да. Но в своей жизни я любила не только его. Мне всегда был дорог душевный покой моих близких, и я радовалась, что могу не показывать никому, как мне тяжело. А теперь я вполне способна и думать, и говорить об этом, не испытывая прежней боли и отчаяния. Не хочу, чтобы ты из-за меня страдала, потому что, поверь, я сама уже никаких сильных чувств не испытываю. К тому же мне есть на кого опереться. Уверена, что в постигшем меня несчастье нет моей вины, и я старалась переносить его так, чтобы никому из-за меня не было плохо. Мне не в чем упрекнуть Эдварда. Я искренне желаю ему обрести счастье хотя бы в уверенности, что он всегда исполняет свой долг. Возможно, сейчас он испытывает сожаление, но в конце концов он обязательно обретет счастье. Люси очень разумна, а это достаточно надежная опора для семейного благополучия. Пойми, Марианна, мысль о единственной любви на всю жизнь, конечно, очень красива… Но утверждать, что все наше счастье зависит только от одного-единственного человека, нельзя… неправильно… так не может быть! Эдвард женится на Люси Стил, то есть на женщине, которая и умом и красотой превосходит довольно многих. Время и привычка научат его забыть, что когда-то другая казалась ему самой прекрасной…

– Если ты способна так говорить, – задумчиво протянула Марианна, – раз ты считаешь, что утрату самого главного в жизни так легко восполнить, тогда твое самообладание не столь уж удивительно. Думаю, оно вполне нормально.

– Я понимаю тебя, – вздохнула Элинор, – ты считаешь, что я вообще не способна испытывать сильные чувства, страдания… Постарайся понять, сестричка: четыре месяца все это тяготело надо мной, а я не имела права никому открыться! Я знала, что известие о моем горе сделает глубоко несчастными тебя и маму, но никак не могла вас подготовить к этому. Мне рассказала обо всем та, чья давняя помолвка уничтожила все мои надежды. Она насильно сделала меня своей наперсницей, испытывая при этом, как мне казалось, лишь злорадное торжество. В ответ на ее настороженные, подозрительные взгляды я не могла не сохранять спокойный и безразличный вид, хотя речь и шла о самом дорогом для меня человеке. Я не хотела доставить ей удовольствие видеть, как мне больно. И этот кошмар повторялся снова и снова. Мне приходилось постоянно выслушивать, как она описывает свои надежды на счастливое будущее с Эдвардом. Я не сомневалась, что навеки потеряла Эдварда, но так и не узнала ни одной мелочи, которая заставила бы меня подумать, что все к лучшему. Я не получила доказательств его равнодушия ко мне, ничто не умалило его достоинств. И после всего мне еще пришлось сносить злобу его сестры и оскорбительное обращение матери! И за что? За чувство, которое не могло подарить мне радости? А ведь в это время у меня были и другие проблемы, как тебе доподлинно известно. И если ты все-таки допускаешь, что и я способна чувствовать, то теперь представишь, как я все это время страдала. Спокойствие, которое я сейчас обрела, и утешение, какое все еще пытаюсь найти, возникли не сами по себе. Они явились результатом долгих и мучительных усилий, которые вначале не давали никакого результата. Должна признаться, Марианна, что, если бы я не была связана обещанием молчать, пожалуй, даже любовь к вам – самым дорогим для меня людям – не смогла бы удержать меня от открытого проявления чувств. Тогда бы все узнали, как я несчастна.

Марианна присмирела и посматривала на сестру с испугом.

– Знаешь, Элинор, – сказала она, – кажется, из-за тебя я себя навсегда возненавидела. Я же была с тобой совершенно безжалостна! И это с тобой – моим единственным утешением и опорой. Мне казалось, что ты страдаешь только из-за меня! И какова моя благодарность? Чем я тебе отплатила? Я порицала твое поведение единственно из-за того, что твое благородство служит мне горьким укором.