Сто рассказов о Крыме - Елена Криштоф

Потом, когда пришли наши, когда были написаны книги и рассказаны рассказы, подвиг Севастополя расслоился для меня на отдельные действия или, лучше сказать, героические деяния. Как из тумана стали выплывать не общие представления, а конкретные лица: пулеметчицы Ониловой, журналиста Хамадана, подпольщика Ревякина… Сейчас, встретившись в редакции областной газеты или просто на улице с постаревшим уже генералом в отставке А. И. Ковтуном, я могу уточнить подробности насчет того, чего стоило Приморской пробиться сквозь фашистские заслоны в горах. Или узнать, как сам он еще молодым и быстрым майором сидел на Мекензиевых горах у радиостанции, пытаясь выйти на связь с разрозненными ее частями, или о том услышать, как Пугачевский полк Чапаевской дивизии к вечеру 6 ноября одним из первых прорвался в Севастополь, а утром вступил в бой…

А тогда у меня был только мой полудетский взгляд и мой слабый слух, все время ловящий ровный мощный гул, который, не разрываясь на залпы, тек от Севастополя. И казалось: оборвется этот дальний гул, и моя жизнь оборвется. Ночами, когда он стихал, или когда его уносило ветром, я выходила во двор, прижималась к мерзлой, рубчатой земле, слушала: гудит.

Дочь Севастополя

Имя Нины Ониловой принадлежит первым дням обороны Севастополя. Трудным дням, когда разум человеческий, как опоры, искал образца для подражания, примера. Таким образцом для севастопольцев стала Онилова. Но сначала она для себя выбрала пример — Анку-пулеметчицу. Онилова сражалась в Чапаевской дивизии, вошедшей в Крым в составе Приморской армии, так что естественным было следовать именно этому образцу из далекой гражданской.

Впрочем, еще в Одессе, когда девчонки просились на фронт медсестрами, Нина Онилова, работница трикотажной фабрики с наивным названием "Друг детей", выложила на стол в военкомате справку: окончила курсы пулеметчиков. А потом, уже в Севастополе, писала артистке, сыгравшей когда-то Анку в бессмертном фильме. "Настоящей Анке-пулеметчице из Чапаевской дивизии, которую я видела в кинотеатре «Чапаев». Я не знакома вам, товарищ, и вы меня извините за это письмо. Но с самого начала войны я хотела написать вам. Я знаю, что вы не та Анка, не настоящая чапаевская пулеметчица. Но вы играли, как настоящая, и я вам всегда завидовала. Я мечтала стать пулеметчицей и так же храбро сражаться. Когда случилась война, я была уже готова, сдала на «отлично» пулеметное дело. Я попала — какое это было счастье для меня! — в Чапаевскую дивизию, ту самую, настоящую. Я со своим пулеметом защищала Одессу, а теперь защищаю Севастополь. С виду я, конечно, очень слабая, маленькая, худая. Но я сам скажу правду: у меня ни разу не дрогнула рука. Первое время я еще боялась. А потом все прошло. Когда защищаешь дорогую, родную землю и свою семью (у меня нет родной семьи, и поэтому весь народ — моя семья), тогда делаешься очень храброй и не понимаешь, что такое трусость. Я вам хочу подробно написать о своей жизни и о том, как вместе с чапаевцами борюсь против фашистских…"

На этом письмо обрывается.

Ну, что ж, наверно, она писала правду, что не боится. Хотя фашисты подходили и на 40 метров к окопу, где лежала она с расчетом. Кругом была твердая севастопольская земля, которую кирка еле берет, когда отрываешь окоп. Низкие, в ржавых, еще не опавших листьях кусты грабинника и дубняка, балочки, взгорки, просто трещины среди камней. Жестокая работа войны, и среди всего этого девочка с одесской трикотажной фабрики, которая хотела поехать на Дальний Восток, как многие тогда ехали, прыгать с парашютной вышки, скакать, не разбирая дороги, кому-то на помощь…

Старые работницы на фабрике с особым удовольствием называли ее дочкой. Из-за того, что сирота, из-за того, что ходит в белых носочках в прорезиненных тапочках с перепоночкой, из-за того, что домашним пирожком ее угостишь — ест, не отрывается, глаза круглые, детские.

И на фронте тоже называли дочкой. И были благодарны ей за ее бесстрашие. Особенно трудно было быть или хотя бы казаться бесстрашным, когда враг ведет минометный обстрел позиций. Наверху летит, воет мина, взрывы справа, слева, песок на зубах, забило глаза, как живая шевелится стенка окопа, а у этой девочки только щеки стали каменными да глаза узкими:

— Ничего, сейчас они получат. Все получат — долго помнить будут…

— Дочка, чего же ты? Дочка, стреляй!

— Без паники, без паники, дядечка, сейчас будет все точно, как в аптеке…

И, действительно, четко, зло бьет пулемет, атака отбита, и ты оглядываешься вокруг, смотришь на пулеметчицу, на товарищей по окопу:

— А что, не прошли, гады?

— И не пройдут, дядечка! Больше жизни, дядечка! Они наш город в землю не вдавят! Так я говорю?

Наш город...

Еще недавно они о нем мало что знали: стоит и стоит на краю земли, у самого синего моря. Теперь он для всех них стал — наш город, наш Севастополь, красавец… А красота его гибла под взрывами бомб, горела, подожженная фугасками.

— Вы знаете, товарищ комиссар, я как будто своим телом чувствую, как они Севастополь ненавидят. Стал он им поперек дороги, всю легенду подрывает.

— Какую легенду, Онилова?

— О непобедимой армии, какую же еще?

Ранило Онилову в одном из зимних боев. Она лежала на узкой железной койке подземного госпиталя совсем плоская, маленькая, с белым тихим лицом. В госпиталь много звонили, справляясь о ее здоровье: "Ну, как там дочка, есть надежда?"

Люди жалели ее, конечно, но еще им для себя надо было убедиться: она жива, выживет, и снова на позициях можно будет услышать ее скорый говорок:

— Они еще не видели, какие мы, если злые. Сейчас увидят…

В штольни, где помещался госпиталь, приехал попрощаться с Ониловой генерал Петров, командовавший Приморской армией. Собственно говоря, приехал он, может быть, и не попрощаться, а повлиять на медицинский персонал своим присутствием: а вдруг да сотворят чудо? Но чуда сотворить было нельзя, и нельзя было без слез смотреть, как жизнь уходит из маленького тела.

— Спасибо тебе, дочка. Повоевала ты хорошо. Спасибо от всей армии, от всего народа, — сказал и не мог сдвинуться с места, выйдя из госпиталя, всех спрашивал, может, нужно чего.

А потом, когда все кончилось, еще долго продолжались звонки из частей: люди хотели бы убедиться в ее бессмертии, чтоб поверить в свое.

О Нине Ониловой рассказывал мне генерал Андрей Игнатьевич Ковтун. Во время обороны он был еще майором, начальником оперативного отдела, и командарм как-то попросил его вызывать пулеметчицу в штаб. Хотел увидеть ее лично перед представлением к ордену. Когда она пришла, Ковтун посадил ее в углу за своими телефонами, а сам продолжал работу. Звонил, писал, готовил сводку и ничего в девушке не приметил, только, что похожа она на неухоженного ребенка. Одна щека в копоти: видно, там, на передовой, откуда ее вызвали, не оказалось зеркальца посмотреться. Эта щека, осунувшаяся, но в то же время еще по-детски круглая, и очень тонкие в запястьях, прямо школьные какие-то руки — кольнули сердце, запомнились…

…Очень мало осталось от работницы Одесской трикотажной фабрики: "Севастопольские рассказы" Толстого с пометками, то письмо, о котором уже говорилось, переписанная детским почерком песня приморцев: "Раскинулось море широко у крымских родных берегов", две смены мужского бязевого белья с тесемками.

От бойца Чапаевской дивизии Нины Ониловой осталось больше.

Однажды в гостях показали мне красную папку-складень, сделанную, очевидно, кем-то из ветеранов, с фотографиями бойцов Чапаевской дивизии. Тех, кто сражался в ее составе во время гражданской и Великой Отечественной войн. Я сразу же стала искать среди женских лиц самое молодое. Нашла: прическа фестончиками вся в приколках, наивный сарафан на бретельках, курносенькое, вроде бы обыкновенное лицо — Нина Онилова. А напротив Ониловой на первой странице — М. А. Попова, большая, красивая, сильная. Та, которая потом в фильме стала Анкой-пулеметчицей.

Так я и знала: они должны были где-то сойтись, эти женщины, внешне столь не похожие друг на друга. История обыкновенно не пропускает случая свести, как эстафету, имена, передающие мужество.

Александр Хамадан — журналист

Впервые с этим именем я встретилась, собирая материал о Нине Ониловой. Собственно говоря, почти все, что знаем мы из первых рук о маленькой пулеметчице из Чапаевской дивизии, восходит к Хамадану. Материалы его печатались во многих сборниках о героическом городе и представляют из себя главы репортажа. А репортаж свой специальный военный корреспондент ТАСС Александр Хамадан день за днем передавал, как и положено, непосредственно с места событий, то есть из осажденного города.

Человеку надо иметь возможность сказать себе: "Если они могут, значит, и я сумею. Пусть не то, что смог командир полка пограничников Рубцов под Балаклавой или Онилова на Мекензиевых горах, но все-таки, но все-таки…" Александр Хамадан хорошо понимал эту особенность души человеческой и чувствовал всю ответственность, возложенную временем на него. Из газет очерка Хамадана перекочевали осенью сорок второго в журнал "Новый мир", оттуда в книгу «Севастопольцы», вышедшую в самом конце того же года, когда трава еще не пробилась сквозь раны окопов, еще не заржавел металл взорванных пушек и выброшенных на берег катеров…