Сто рассказов о Крыме - Елена Криштоф

О Кирилле Ивановиче Щелкине

Я люблю Случай. И утверждаю: в каждом случае есть своя закономерность.

Нынешний для меня начался с того, что 27 августа 1976 года я случайно ехала в Алушту из Симферополя на экскурсионном троллейбусе. Когда троллейбус проезжал мимо университета, экскурсовод сказал:

— Не так уж много людей, трижды удостоенных звания Героя Социалистического Труда. Двое из них — Игорь Васильевич Курчатов и Кирилл Иванович Щелкин — учились в этих стенах.

Ну, в отношении стен, положим, экскурсовод не то чтобы ошибся, а выразился образно: стены были новые, только что сложенные. И новое поколение выбегало из них как раз на трассу, радуясь, что прошло по конкурсу. Но, может быть, и немного досадуя: не в московский, не в киевский, а всего лишь в симферопольский прошло. Я подумала об этом мельком, и еще о том, что о Щелкине ничего не знаю. Имя его «открыто» было недавно и не стало еще привычным, как, скажем, имена Королева и Курчатова.

В тот же день в Алуште я услышала о Щелкине еще раз. Из передачи крымского радио, урывками, я узнавала биографию ученого, про себя усмехаясь: дважды за день встретилось имя, а раньше почему-то, если и слышалось, не затрагивало мыслей, пробегало мимо. Не сто ли рассказов сделали меня пристальней?

Школу он кончал, оказывается, даже не в Симферополе, как Курчатов, а в Белогорске, который тогда назывался Карасубазаром и, помню, даже позже вызывал насмешки своею незначительностью. "Тоже мне город — один фонарь и десять улиц!" Летом городок был буквально забит светлой, меловой пылью. Белые горы заслоняли и не могли заслонить его от ветров, и верткая речка с черной водой протекала по нему — отсюда старое и новое название.

Отец у Щелкина был землемером, умер рано; мать учительствовала, Кирилл с четырнадцати лет стал подрабатывать в кузнице, и именно от карасубазарского кузнеца получил он те пять рублей, на которые отправился сдавать экзамены в университет. Впрочем, об этом я узнала позже и вот при каких обстоятельствах.

В тот же день пришла ко мне соседка по даче и привела какую-то пожилую женщину; обе расстроены.

— Приехала погостить родственница, а у нас ремонт. Нельзя ли ей несколько дней побыть у вас?

— Что вы! У меня Ноев ковчег: и физики и лирики съехались, не протолкнуться…

— И физики? — переспросила между тем соседка с каким-то загадочным выражением. И поманила в сторону. А там, в стороне шепотом: — Знаете, за кого я прошу? Любовь Михайловна — вдова Щелкина Кирилла Ивановича. Ваши физики его наверняка знают, потеснятся…

Физики были молоды и, конечно, потеснились. Щелкина они в силу той же молодости не знали. Знали о его работах. Но, главное, передачу крымского радио только-только мы прослушали вместе. Вместе охали: пошел на войну добровольцем, подумайте, какая голова могла погибнуть! А вот теперь, буквально через несколько часов, сидим с женщиной, которая всю жизнь прожила рядом с ним и удивляется:

— А как же? Кирилл Иванович не мог иначе. Вы знаете, на фронте, пока не отозвали, он был разведчиком у артиллеристов и вообще смелостью отличался. Как-то так случалось: все ему утопающих приходилось спасать… Вот был в Ленинграде до войны случай…

Случалось, случай — нет, он не на каждого, этот случай, бежит. Конечно, одному из ведущих физиков страны совсем не обязательно еще и утопающих спасать, но до чего же приятно сидеть слушать и о ленинградских прудах, и о тех тапочках, в которых Кирилл Иванович уехал на первую свою работу из Крыма: не было денег не туфли. О том, как всполошились разведчики, когда рядового Щелкина вызвали к командиру дивизии: "Неужели будем расставаться?" И как потом собирали его в дорогу: кто нес консервы, кто новую гимнастерку: "Мы здесь, а ты там, Иваныч, постарайся…"

В удостоверении, которым его снабдил штаб, говорилось: "Выдано настоящее бывшему красноармейцу 7-й гвардейской стрелковой дивизии Щелкину Кириллу Ивановичу в том, что следует в г. Казань для прохождения научной работы при Институте химической физики Академии наук СССР… Основание: шифротелеграмма зам. наркома обороны т. Щаденко".

Авиации нужны были реактивные двигатели, топливо для них. Работы Щелкина по теории взрыва отныне могли пригодиться не только в целях обеспечения безопасности на шахтах. Теперь они должны были не снимать угрозу, но помочь создать новую грозную силу… Продолжая исследования, ученый сформулировал то, что теперь широко известно под названием — модель турбулентного горения. Таким образом профессор Щелкин в ряду других стал пионером реактивной техники. А дальше, с сорок шестого, он работал под руководством Курчатова.

С Игорем Васильевич Курчатовым Щелкин был знаком давно, еще по Ленинграду, как-никак — земляки, кончали одно и то же высшее учебное заведение, равно любили Крым, как любят край, где прошла счастливая юность.

— Ну, ну, не тянет в небо? — спрашивал Курчатов, бывало, намекая на планеризм, которым Щелкин когда-то занимался по его рекомендации. Предложение же шефа "поломать копья" в крымском небе за честь атомщиков надо было, конечно, понимать как шутку.

Да он и в самом деле шутил, когда бормотал, медленно сдвигая рычажок установки к нулю: "Копья, копья, но не шею. Шею не надо. На шее держится голова, а от нее ждут гениальных решений…"

Глаза у шефа были веселые. И эта манера смеяться глазами, шутить, разыгрывать осталась у него до самой смерти. Уже очень больной, взявшись за большую новую работу, Курчатов назвал ее «Доутрия». Приходил к Щелкиным домой, говорил, как о чем-то очень веселом:

— Один тут спрашивал: "До утра, мол, будете решения искать? Здоровье поберегите". Утра, говорю, у меня уже не будет. Будет удар номер три, так что спешить надо. Четвертого звонка оттуда не дают.

В манере шутить, так же, как в манере работать с полной отдачей, сгорая, они, Щелкин и Курчатов, по утверждению коллег, были похожи друг на друга.

…Через несколько дней, вернувшись в Симферополь, я рассказала о случае своей давней приятельнице.

— Кирилл? — переспросила она. — Я же тебе о нем еще лет десять назад говорила, когда «Правда» впервые дала портрет и рассказала о его работе. Через два дня после смерти… Мы же с ним в институте учились. Дружили… — Она вдруг засуетилась, принесла маленький прямоугольничек фотографии. "Соне от Кирилла. Помни". И лицо детское, гладкое, ничем не примечательное. Вся жизнь была еще впереди. И какой-то представлялась она честолюбивому юноше, отлично писавшему тексты «капустников», «трактаты» о преимуществах лени и удивлявшему однокурсников своим упорством? Вся жизнь была еще впереди, никак, ни в какие приборы нельзя еще было разглядеть мемориальные стелы в маленьком городке Белогорске: "В этой школе с 1924 года по 1928 год учился трижды Герой Социалистического Труда, член-корреспондент Академии наук СССР…"

Кончается этот раздел и кончается время, которое начиналось великой вехой: после революции. Правда, чаще говорилось: после гражданской. Оно сомкнулось с другими, его отсчитывали потом так: довоенное. Обрамленное потерями, жертвами, подвигами, немыслимым мужеством и еще более невероятным терпением и выносливостью народа, прошло короткое время относительно мирной жизни наших отцов. Они были ровесниками века или не намного старше его. Они были бойцы и строители, как, впрочем, и следующее поколение — мальчики сороковых. Они были энтузиасты, как и те, кто после Великой Отечественной восстанавливал превращенную в пепел, оскорбленную, разграбленную, бывшую в оккупации территорию.

Но было же какое-то различие?

Я перечислю только те приметы, которые видела, чувствовала и постигла сама. Время отцов было время ликбезов, аскетичности и множества лошадиных сил, выступающих в прямом, не метафоричном смысле. Вместо тракторов, ЗИЛов, мотоциклов впрягались в работу кони… Это было время очень темных ночей и фонарей "летучая мышь". Это было время, когда книги и газеты читались вслух на коммунальных кухнях и на ступеньках бараков. Да, это было время бараков, и само слово употреблялось часто, тоже в буквальном смысле, в смысле адреса: "Нинка жила в первом бараке, а Урусовы в четвертом".

Это было, конечно, время первых больших строек, беззаветных перелетов и открытия Севера. Это было время, когда я читала "Пионерскую правду", и душа замирала от гордости, от ощущения счастья. Причем я не сейчас выдумываю, было тогда так, я помню, в основе счастья лежало ощущение слитности с временем и пространством моей необыкновенной страны. Но дальний гул войны уже слышался, уже угадывался взрослыми. Уже прошла трагическая война в Испании, уже копошилось на Западе, нечто не поддающееся пока описанию, собиралось в темную, неминуемую тучу… И уже было понимание: мы — единственные, кто будет противостоять этой туче.

Колесо истории

Бой идет святой и правый.