Тридцать три урода. Сборник - Лидия Зиновьева-Аннибал
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Живо умывайтесь! — командует сестра Матильда. — Холодная вода здорова для тела.
Здорова!.. Какое мне дело до здоровья? Люция здорова? Дал бы мне Бог быть как она — обреченной.
Внизу, в столовой, собирается вся школа. Над длинными столами низко висят под широкими железными колпаками лампы, светятся, не разливая желтого света в белесых утренних сумерках. Ряды грубых белых чашек с толстыми краями, ломти серого хлеба…
Дежурные обходят сидящих, из высоких кувшинов льют жидкий кофей и кипяченое молоко.
Горячее! С жадностью припадаю. От холода и дрожи тоска навязчивее и сердце беззащитнее. И упорнее нарастает томление.
Хочу того, чего на свете нет. Вот в этом холоде, темноте, чужбине, одиночестве не хочу ничего, что есть, а того, чего нет.
Глотаю кофей молча, со злобою, с безнадежною жадностью. В кармане уже третий день ношу наполовину прочитанное письмо от мамы.
Что пишет мама? Что ей писать? Какое ей дело до того, что не мое?
Мыслей нет у меня, но нет и любви.
Люция там, далеко, за своим «семейным» столом.
Гертруд теперь тоже перевели… от меня… чтобы не портилась. Конечно, я порчу. Еще бы, если во мне чёрт.
Этому чёрту я поверила бы, согласно была бы поверить, если бы верила в Бога…
Это случилось вот как — что я о нем, о своем, узнала. После кофея мы ходили всеми «фамилиями» на молитву в особый молитвенный зал. И вот на одной такой молитве — я расчихалась. То есть, собственно, я всегда умела удерживаться от чихания, это же так просто: стоит только захватить в грудь побольше воздуха и не дышать… Но этот раз выходило смешно и соблазнительно, и на одну минуту я почувствовала ясно, как все мысли всех голов вокруг меня отвратились от Бога и прилипли ко мне.
А я чихала и чихала…
Мне дали кончить, чтобы не осквернять долгой молитвы бранью, но когда я, уже по окончании, метнулась к дверям, громкий голос величественной начальницы, сестры Луизы Кортен, остановил меня, как рукой за плечо:
— Вера, какой злой дух вселился в тебя?
И, как не своя, в одном неправедном ударе гнева, я крикнула, я, далекая изгнанница, одинокая и дурная:
— Русский.
Сидела три дня в третьем этаже. Вязала. С пауками.
Домой послала письмо. Мне же принесли надписывать адрес.
Конечно, то письмо не дошло, потому что адрес на нем оказался небывалый.
Через два месяца оно вернулось, но пока — случились поезд, и пруд, и свидание с Люцией под шалью.
Пруд мы встретили на прогулке.
Однажды пошли не к бедным, а в плоские поля. Был свежий весенний день. Шла в паре с белобрысенькой, добродетельной Агнес Даниельс. Ее презирала и издевалась над нею с Гертруд; но за любовь и восторги ко мне клялась ей в вечной дружбе.
Поля были плоские и голые, жидкие лесочки, саженные рядами, каждый ряд, как облезлый пробор на скучной голове Александры Ивановны.
Прошли пробором без радости, без грибов и вышли в новое гладкое поле, где по озимым зеленям зацветала желтая горчица.
Вдруг книзу пошла земля. Начался лужок. Нас пустили врассыпную.
То, что земля так вдруг накренилась книзу, очень взволновало меня. Я покинула подруг и побежала. Сердце ударилось неровно, дыханье стало прерывисто. Нужно было что-то сделать. Нужно было, нужно было что-то сделать.
Бежала, приударяя одной ногой по короткой густой траве косогора.
Что-то прерывало луг: ровная прямая линия и по ней две блестящие полосы.
И вдруг вопль, во всей плоской пустоте далеких, смирных далей, — дикий, пронзающий долгий вопль, брошенный каким-то озверелым отчаянием. И мчится, близясь, гремучая змея, и я несусь, уже себя не помня.
Через поля, через поля, через плоские, ровные поля, бесконечные, мимо лесов, краем лесов с проборами, мимо ручных кирпичных домов, где сестры, где сестры, где все живут сестры, все сестры-дьяконицы; и тоска, и мир, и тесное благоволение, — прочь, прочь, вези меня, гремучее чудовище с дымной гривой, по блестящему пути! В даль, в даль, в последнюю, в самую последнюю, свободную, невозможную даль.
Стою у шлагбаума. Грудь, где прыгает умирающее сердце, выгнула навстречу стальной груди его.
Нырнуть под полосатое бревно — и я на рельсах. Вот оно, гулко орущее, орущее мне дико в уши, в душу, в самое мое дыхание, чтобы оно, дыхание, остановилось!..
— Увези или убей…
Вихрь закружил меня, и дыхание огня и дыма…
Моя рука рванулась из другой руки, вцепившейся в нее. В мои глаза глядят те обреченные, и сиреневые лучи стали мгновенно темно-лиловыми, а лицо Люции белее ее белого платья. Губы раскрыты и говорят, кричат? Но разве слышно в вихревом вое и грохоте? Легкие волосы медно-сияющим облачком колышутся вокруг ее головы.
Потом — дальше грохот, тише вихрь. Вой внезапно сорвался на взрыде, и слышу урывками:
— …Уже в прошлый раз хотела. Но как увидела тебя… догадалась, когда ты бежала, что и ты захочешь…
Я поняла как-то вдруг и с ужасом, чего мы только что хотели… Мы — я и она. И что поезд там промчался, что поезд умчался, и что вот мы стоим одни среди поля, мы обе, мы обреченные. И рельсы блестят вдаль… Тогда открыла рот и нелепо, по-домашнему, завыла.
Вся затрясшись, с лицом, передернувшимся злобою, незнакомым, Люция оттолкнула меня в грудь. И побежала назад к подругам.
Дальше я шла молча, очень тихая, избегала Люцию, и Гертруд, и Агнес.
Но когда мы дошли до пруда (да к пруду и спускался тот томно-слабый косогор луга) и я увидела, как стлалась, переблескивая, шелковистая рябь по плоской поверхности серо-жемчужной воды и накатывалась тихонько, шелестом, шепотом на мокрые камушки у пологого берега, — уже не могла я остановиться.
И шла. И шла. Так шла, пока вода, спокойная и решительная, не поднялась, не обняла меня до пояса и я не услышала впервые долгого визга и криков на берегу…
Как тяжело было волочить на себе мокрые юбки! И чавкали башмаки.
Люция не подошла. Люция презирала. Гертруд подошла, робко спросила:
— Зачем ты вбежала в пруд?
— Это не пруд.
— А что же?
— Это море.
И через минуту еще, пересилив всю свою грусть, тяжелую и текучую, я крикнула почти:
— Это море! море!
Люция презирала?
Но в этот вечер Люция мне говорила:
— Зачем ты ходишь с маленькой Гертруд? Она глупа.
Я ответила и не знала почему:
— Это так… Чтобы дразнить тебя.
Люция рассердилась.
— Ты забываешь, кто я! У меня много могло бы быть подруг интереснее тебя.
— Конечно, но ты любишь не «больших», а меня.
Я сказала это дерзко, и мне казалось, что теперь все потеряно и что так лучше, до конца… пускай…