Собрание сочинений. Т. 5 - Саша Черный

Медленно покачиваясь, возвращался дядя Вася в свою лесную сторожку, нагруженный, как мул, хлебом, овощами, пакетами с рисом и овсянкой и подобранными у тростников дикими грушами. У колодца он обернулся: сзади кто-то вежливо вздохнул, словно хотел сказать:

— Обернитесь, пожалуйста…

Из тростниковых джунглей вышла на тропинку тощая долговязая собака из той незнатной породы, у которой хвост крендельком, а уши варениками. Человек остановился, пес тоже. Он внимательно, опытным глазом бродяги осмотрел пожитки дяди Васи, его выгоревшую на солнце куртку, его лицо, и когда тот снова стал подыматься в гору, пес решительно пошел за ним, точно дядя Вася был его дедушкой, с которым он встретился после многолетней разлуки.

Его решение было нетрудно понять:

Не здешний… Не фермер, фермеры овощей из города не носят… Мяса не принесено пустой желудок можно и супом с хлебом наполнить. Не злой, скорее добрый, стало быть, не прогонит. Из той породы людей, которые каждый год наезжают со всех сторон в Прованс, чтобы валяться на песке у моря и слоняться с места на место. Вроде бродячих собак…

Пес не ошибся, дядя Вася его не прогнал и у дверей сторожки исполнил первый долг гостеприимства: дал ему в жестянке из-под сардинок холодной колодезной воды. Жестянка была гораздо меньше собачьей жажды, но человек терпеливо подливал воду, пока пес, из вежливости омочив последний раз язык, не взглянул на него благодарными глазами:

— Спасибо.

И улегся у дверей, будто он всю жизнь здесь прожил.

— Игорь! — закричал дядя Вася. — Где ты? Я нового квартиранта привел.

— Ау! — Голова мальчика мелькнула среди кустов, и через минуту детские глаза удивленно рассматривали тощего пса.

— Какой он худой!.. Будто голодающий факир. Где ты его, дядя Вася, нашел?

— Нигде не нашел. Увязался за мной. Идет и идет. Так вот и пришли…

Дядя Вася и Игорь сидели, болтая ногами, на постели в сторожке. Пес у порога — снаружи. Он, конечно, постарался им объяснить, как умел, что он совсем не хочет есть, что пошел он за человеком только потому, что тот ему понравился… Осторожно, словно невзначай, перенес он переднюю лапу за порог… Но дядя Вася очень любил собак и очень не любил блох, — глаза их встретились, и пес понял, что пообедать и на дворе можно. Дядя Вася размочил сухой хлеб в разбавленном водой скисшем молоке (не бежать же на соседнюю ферму за сливками!). Пес съел. Он был очень голоден — впалые бока, чуть-чуть торопливые глотки… Но не чавкал, старался есть медленно, с достоинством, как не всегда едят даже сытые мальчики.

— Он будет у нас жить? — тихо спросил Игорь.

— Не похоже. Такого не так легко приручить…

Мальчик протянул было руку к шершавой голове зверя, но тот недоверчиво отодвинулся. И виновато завилял хвостом: «Извини, пожалуйста, но я к нежностям не привык… А вот съел бы еще что-нибудь с удовольствием…»

Дядя Вася сварил на примусе рисовый суп с томатами. Блюдо не совсем подходящее, но разве у него собачья кухмистерская?..

Они честно поделили между собой суп, а на закуску Игорь дал псу бумагу из-под масла, которую он, жмуря глаза от удовольствия, старательно облизал, — так облизал, что бумажка совсем прозрачной стала. От вина отказался. Даже обиделся, как, впрочем, собаки всегда обижаются, если человек им что-нибудь несуразное предложит… И в самом деле: предложи вам кто-нибудь после ужина копировальных чернил, разве вы не обиделись бы?..

Из виноградника выполз с киркой старичок Сангинетти, хозяин фермы, лежавшей у холма, маленький, похожий на хитрую ящерицу, человечек. Посмотрел на лежавшую у порога собаку, почмокал плохо выбритой губой и сказал:

— Ваш пес?.. Не ваш? Здесь ни у кого такого нет, — уж я знаю… Не люблю ни кошек, ни собак! Кошки — воровки, собаки кусаются. Вот вы ее накормили, а она вам за это, хи-хи, брюки порвет…

«Вздор какой! — подумал Игорь. — Какая собака обидит человека, который ее напоил, накормил и у своего порога приветил?..»

Псу тоже не понравился сухой, похожий на шорох выцветших листьев кукурузы, голос старичка. Он толкнул дядю Васю носом в колени, вильнул дважды хвостом (ужин был неважный, особенно вилять не стоило) и, презрительно обогнув старого клеветника, исчез за холмом в кустах можжевельника. Сыт, день тихий и теплый, — а что завтра будет, об этом только люди думают…

X. ЦИКАДЫ*

После купанья дядя Вася забирался обыкновенно в дюны и принимал солнечные ванны. Голову закрывал широкой, как лопух, африканской соломенной шляпой. И ложился под можжевельником так, чтоб еще тень ему на голову падала: очень он своей головой дорожил. А все прочее пеклось на средиземном солнце, как каштаны в жаровне… Для того же, чтоб кожа не лопалась, чтобы ожогов и пузырей не было, дядя Вася смазывал себя прованским маслом. И лежал, весь блестящий, будто гигантский желтый перец, который в местечке за почтой продавали. Иногда еще обсыпал себя из ладони мелкой косой струей песка и становился тогда матовым, как наждачная бумага.

Игорю долго лежать надоедало. Песок в волосах, в ушах, на языке. Снизу печет, сверху жарит. И потом все мухи и оводы, которые на дядю Васю не садились, потому что он был смазан маслом, как сумасшедшие приставали к Игорю. Машет он, машет сосновой веткой, пока в плече не заломит. Вскочит, встряхнется, напялит на себя уже просохшие купальные трусики и пойдет к себе, вдоль камышовой гряды на горку цикад слушать.

Состязание там у них, у лесного домика, цикадное. Как раз в полдень, в это время начинается…

Заводила свою музыку, как всегда, сначала одна — на сосне, на которой одну лапу мистраль сломал. Не спеша потрещит-поскрипит, во вкус она еще не вошла… Остановится, опять потрещит и, как опытный пильщик, медленно и ровно начнет тянуть свою нотку: рик-рик, рик-рик… И вот через три сосны откликается другая. У этой звук потоньше, но выдержка не та, — нервничает, сразу дает перебои и торопится, точно у нее времени в обрез. Эка, подумаешь, невидаль время для цикад!

Первая цикада наддает: чуть-чуть быстрее, но так же ровно и крепко. Контрабас прочный, смычок уверенный, выносливость верблюжья, уж она своего не уступит…

Вторая, как вербный черт на резинке, раскручивается все быстрее, входит в азарт, выдаивает свои силы нерасчетливо и неровно… Уж никто бы на такую суматошливую тварь сантима не поставил!

Игорь вперед знает, что будет. Состязание тянется третий день. У каждой цикады своя сосна, свои повадки и свой конец. Первая — ни на миг не собьется, учащает незаметно ритм, пилит все настойчивей и тверже, вторая трещит скачками, быстрей-быстрей-быстрей дергает свою резинку и вдруг… зззы-ы… обрывает музыку длинной беспомощной нотой. Струна лопнула, глаза на лоб вылезли, — полный провал.

А первая торжествует: настойчиво, точно гвозди в соперницу заколачивает, потрещит еще минуту-другую и самоуверенно-твердо поставит последнюю точку: «попробуй-ка, справься со мной!»

Ветра эти воздушные музыканты не любят. Когда над лесными холмами дует порывистый мистраль, когда улетает с камышовой перекладинки полотенце, когда качается во все стороны зеленый рукомойник, когда разлетаются по всему лесу целые странички из Майн Рида, над которыми Игорь сидит под сосной у шаткого стола, тогда смолкают и цикады… Отдыхают, должно быть, в кустах лаванды, в зарослях дрока и можжевельника, куда надоедливому ветру ни за что не продраться.

Но в тихий солнечный день все холмы переполнены сухим треском: басят маленькие контрабасы, скрежещут напильники, пилят невидимые пилы. Не только на соснах — на сухой оливе у дороги — поселился музыкант и на смоковнице у колодца… Пойдет Игорь за водой, а тот и рад, — слушателя себе нашел, — и трещит, трещит до одурения, никакого ему соперника не нужно…

Других развлечений у них нет. Не играть же им в футбол или в теннис, а в кинематографы, насколько известно, цикады никогда не залетают. Не любят.

Игорь понимает… Сам ведь он тоже развлекается, — свистит часто на весь лес и не спрашивает ни у муравьев, ни у ос, ни у цикад, нравится это им или нет. А ведь он чужой мальчик, пришел и поселился на зеленом холме самовольно, — ему ли лесным жителям законы предписывать?

И все же порой невтерпеж. Птиц нет, звонкого пения не слышно. Только юркие сороки по виноградникам рыщут, спелые ягоды ощипывают, да воробьи над дорогою вьются.

Уж не цикады ли распугали певчих птиц? Как тут петь, когда на всех соснах и пробковых дубах от зари до зари трещотки трещат…

И вот, когда мальчик сидит часами и на далеком море в просвете между зелеными вершинами смотрит, а над головой цикадная тварь заведет свою волынку, полный концерт от полдня до заката без антрактов, — хлопнет он в досаде палкой по стволу и крикнет в густую трущобу веток: