Тевтонский орден. Крах крестового нашествия на Русь - С. Шумов

Гумбольдт не довел до конца дело, которому с таким успехом посвятил свои труды; по мало известным причинам в апреле 1810 года он получил увольнение от своих обязанностей и был назначен посланником в Вену. Некоторое время господствовал страх, как бы его отъезд не повредил успеху всего предприятия, но цель была уже почти достигнута и оставалось только идти по намеченной дороге. Факультеты были доведены до полного состава; к ординарным и экстраординарным профессорам присоединилось много приват-доцентов, по большей части из преподавателей столичных гимназий. Университетская Корпорация, члены которой начали знакомиться между собою и обсуждать сообща свои дела, была проникнута той истиной, что не только не следует мешать борьбе различных научных взглядов в стенах университета, но что ее в известных случаях необходимо даже вызывать: «иначе преподавание науки легко может превратиться для профессора в спокойное ремесленное занятие». Как ни велика была репутация Фихте, но одного его было недостаточен на философском факультете: желательно было противопоставить ему кого-нибудь из сторонников противоположных взглядов, чтобы наряду с идеализмом была представлена и натурфилософия. Шлейермахер предложил Стефенса, блестящего профессора из Галле, противника Фихте. По отзыву другого профессора, Стефенс был больше всех на свете способен «будить умственную деятельность молодых людей, вызывать в них энтузиазм к науке, поднимать их над уровнем повседневных интересов». Начались пререкание и тянулись почти два года. Тогда в дело вмешался департамент народного просвещения. Шукман подал королю доклад о необходимости пригласить второго профессора философии. «Я вовсе не берусь, — говорил он, — обсуждать систему Фихте, но всем известно, что она не имеет ничего общего ни с положительными науками, ни с практической жизнью. Все газеты и очень многие сочинения показывают, наоборот, что натурфилософия Шеллинга глубоко влияет на умы. Не мне оценивать эту систему, не мне решать вопрос, не представляет ли она собой чистый продукт воображения, произведение острого ума, играющего гипотезами; несомненно одно, что она проникла в положительные науки, что в этой области ею руководствуются исследователи и что без знакомства с ней ничего не поймешь в современных работах по медицине, физике и химии. А посему я полагаю, что необходимо пригласить профессора для преподавания этой системы». Вот образец поведения, которого должно держаться государство в ученых спорах: полная беспристрастность, внимательное исследование вопроса и решение его в чистых интересах науки.

К концу сентября 1810 г. все подготовительные работы были закончены. Три профессора, посланные своими товарищами, посетили старые университеты для того, чтобы позаимствоваться их долгим опытом, и по возвращении этих делегатов устав нового университета был утвержден. Факультеты выбрали себе деканов; ординарные профессора, образовавши академический сенат, назначили ректора. Шмалец первый облечен был этим званием, дававшим ему титул Magnificentia и право бывать при дворе. Были вырезаны печати для каждого факультета и для университета. 22 сентября королю был подан окончательный доклад и была издана программа лекции, где блистало так много имен знаменитых профессоров. 1 октября начался прием студентов. Общественное мнение Германии живо интересовалось первыми шагами великого учреждения. «Аугсбургская Газета» приветствовала «умственное возрождение государства, подвергшегося столь суровым испытаниям», и поздравляла Берлин от имени всех немецких патриотов, от Рейна до Дуная». Наконец, 10-го октября профессора принесли ректору присягу в том, «что они будут верными и покорными слугами короля и всецело посвятят себя университету», а затем состоялось открытие академического сената. К концу месяца почти все профессора начали свои лекции. На этот раз при открыли не было торжеств, какими 116 лет тому назад ознаменовалось основание университета в Галле; не было государя, окруженного министрами и двором, не было пушечной пальбы, бесконечных речей, процессии под триумфальными арками; народу не бросали медалей на память о событии; не было фонтанов, бивших вином. Учреждение университета в Галле подготовило возвышение прусского королевства; основание университета в Берлине подготовляло ею воскресение, но это воскресение было пока неверно и горизонт был покрыт тучами.

Так создан был Берлинский университет. Некоторые промахи в его организации были исправлены в следующие годы, и тому, кто интересуется делом постановки высшего образования, нельзя не посоветовать основательно познакомиться с книгой Кепке. Но один эпизод из истории этих годов особенно останавливает на себе наше внимание: я имею в виду ту роль, которую университет играл в национальном движении 1813 г. Нигде это патриотическое восстание не встретило больше похвал, чем во Франции: ибо мы обладаем способностью восхищаться нашими врагами, что дано только великодушным народам. Странное дело — мы и сюда даже умудряемся вносить увлечение и пристрастие. Немцу пришлось нас расхолаживать и указывать нам, что этот высокий героизм ожидал для своего проявление минуты, когда это можно было сделать без большой опасности. «Когда Бог, морозы и казаки, — говорит Гейне, — истребили лучшие войска Наполеона, то тут нас, немцев, обуяло живейшее стремление освободиться от иностранного ига; мы воспылали самым мужественным негодованием на это рабство, так долго тяготевшее над нами; мы воспламенились при звуках прекрасных мелодий и скверных стихов в песнях Кернера, и в битвах мы завоевали себе свободу, ибо мы делаем все, что приказывают нам наши государи». Берлинский университет высказал не больше опрометчивости, чем прусский двор и король. В август 1812 г., когда часть нашей армии проходила через Берлин, направляясь в Москву, профессора очень вежливо пригласили на устроенный у них праздник французского губернатора и высших офицеров, которым Бек прочитал на латинском языке прекрасную параллель между Афинами и Спартой. После этого наши солдаты отправились туда, где их ждали «Бог, морозы и казаки». Проход наших войск возбудил в душе немцев брожение; но победа французского оружия успокоила бы это волнение, и наши генералы на обратном пути опять заняли бы почетные места на празднествах в университетском дворце. Кепке, сам того не замечая, говорит в одно слово с Гейне при описании последующих событий. «Вскоре пришли первые вести об уничтожении французской армии: все почувствовали, что наступила решительная минута; аудитории начали пустеть!..» Но тем не менее было бы грубой несправедливостью не восхищаться той горячностью, с какою студенты предлагали свою жизнь на служение отечеству, когда король, после постыдных колебании, обнародовал, наконец, воззвание к моему народу». Поступление в солдаты вовсе не являлось тогда средством отличиться: исключением были те, кто оставался дома. Студенты не спрашивали друг друга: «Будешь ты служить?», а говорили: «Где будешь служить?» Один студент богословия пишет из полка своему брату, который тоже только что записался в военную службу: «Будь набожен и надейся на Бога. Индивидуумам надо погибать, чтобы общество не погибало. Надо сеять смертное, чтобы бессмертное цвело; мы хотим умереть за отечество, чтобы эти благородные семена принесли и плоды благородные!» В этих словах чувствуется ученик Шлейермахера и Фихте. Но то были не пустые слова: один Берлинский университет, в котором числилось 450 студентов, насчитывает много раненых и 43 убитых во время войны 1814–15 гг. На каждом поле битвы университет оставил кого-нибудь из своих слушателей: двое из них похоронены у подножия Монмартра. Университет устроил в честь умерших погребальное торжество, а затем по-своему почтил победителей: он поднес докторские дипломы особенно отличившимся министрам и генералам, в том числе и Блюхеру, которому народ дал прозвище «Генерал в перед» и которого университет называет на своем ученом язык Germanicae libertatis vin-dex acerrimus, gloriae borussicae reciperator, invic-tus, felix, immortalis.

Итак, Берлинский университет, подобно своим предшественникам, принял участие в национальной жизни в одну из ее критических минут. Позднее он оказал величайшие услуги государству, которое основало его в годину бедствий и опасностей. Предсказание Шлейермахера исполнилось буквально: Берлин давно уже стал умственной столицей протестантской Германии. Его университет сумел привлечь к себе знаменитейших ученых и философов, наиболее способных изменять мысли поколения и влагать в них «новую душу». Не будем забывать, что в Германии едва заметный переход привел умы от реформации к философии; что благодаря этому различные школы философии играют там роль религии и овладевают душами: Кант такой же реформатор, как Лютер; Гегель, царившие в этом столетии в Берлинском университете, был тоже своего рода апостолом. Один очень прозорливый немецкий писатель находит возможным утверждать, что 1813 год был бы немыслим, если бы не было лекций Канта, и что 1866 год — дело Гегеля с его учением о государстве. Таким-то путем Берлинский университет нашел возможность согласить свои обязанности к чистой науке с обязанностями к государству. В случае необходимости университет, не колеблясь, жертвует первыми ради вторых, если верить профессору Дюбуа-Реймону, произнесшему 5 августа 1870 г. следующие слова, над которыми не мешало бы политикам поразмыслить: «Берлинский университет, которому отведено для постоя место (einquartiert) против королевского дворца, является умственной лейб-гвардией дома Гогенцоллернов».