Тевтонский орден. Крах крестового нашествия на Русь - С. Шумов

Преемник Великого Курфюрста основал в 1694 г. университет в Галле. Фридрих примкнул к великой коалиции, направленной против Людовика XIV, и чтобы заслужить титул короля, который он принял несколько лет спустя, он хотел сразу покрыть себя двойной славой: на поле брани и на ниве просвещения. Вот почему, когда Гейдельберг, это древнее святилище немецкой науки, был разрушен французским нашествием, Фридрих заявил требование, чтобы честь учреждение нового университета на место исчезнувшего была предоставлена курфюршеству бранденбургскому. Присутствуя со всем своим двором при открытии этого университета, он сказал: «Я не стал думать о крупных тратах, сделанных мною на армию и на оборону страны. Стоя под оружием, при громе барабанов, открыл я для Муз это свободное убежище, ибо только науки делают человека человеком и дают ему отечество на земле». Он захотел быть почетным ректором нового университета. Странный союз милитаризма с педагогией! Раньше короля-сержанта Пруссия управлялась королем-ректором.

Было бы, конечно, большой наивностью думать, что Гогенцоллерны пламенели совершенно бескорыстной любовью к науке, которая «создает людей»; на деле они ожидали от нее, чтобы она создавала пруссаков. Им мало было нужды до того, как она дает человеку «отечество на земле», лишь бы она помогала росту прусского отечества. В Берлин всегда держалось на счету то притягательное влияние, которое оказывали университеты на население маленьких государства лишенных собственных высших школ. Но каковы бы ни были побуждение, самый факт остается для нас очень поучительным. Приобревши новую провинцию, наши короли обыкновенно начинали с учреждения в ней парламента, который должен был перенести на окраины королевства монархическую традицию, возникшую в центре его. Гогенцоллерны после всякого завоевания учреждают университет. В нашем столетии немедленно по присоединении Рейнских провинций они открыли университет в Бонне, и на наших глазах они закрепили за собой отнятые у нас Элезас и Лотарингию основанием университета в Страсеурге. Факт повторяется так часто, что нельзя не приписать его обдуманному стремлению овладеть умами посредством общей системы воспитания и таким образом достигнуть повиновения общему закону.

В 1807 г. дело шло не о моральном завоевании новой провинции: истерзанная Монархия собирала остатки сил для последней страшной борьбы, час которой был неизвестен, но неизбежен. Король прусский, по точному выражению одного из будущих профессоров Берлинского университета, хотел «воспитанием увеличить силу сопротивления в душах немцев в меру усиления иностранного гнета». Эта вера в могущество идей, действительно, весьма замечательна; но как же было не жить этой вере в Пруссии 1807 года, в момент, когда реальность этого могущества была засвидетельствована разительными фактами.

Трудно найти другую систему философии, которая глубже уходила бы в область чистых умозрений, чем Кантовская. Трудно сыскать, по-видимому, и менее схожие натуры, чем французские философы XVIII в., эти ярые политики, вызывавшие на бой весь существующей строй вещей, и современный им кенигсбергский профессор, прославившийся полной непритязательностью и удивительной правильностью своего образа жизни. Когда Кант выходил со своим верным слугою из дома, — так рассказывает Гейне, — и направлялся к «аллее Философа», чтобы пройти ее по положению двадцать раз из конца в конец, кенигсбергские обыватели вынимали часы, и если у кого-нибудь стрелки оказывались при этом не на половине третьего, то владелец часов их переводил. И между тем этот скромный мыслитель был революционер. В своей известной книге О Германии и, где Гейне задался целью познакомить нас с своей родною страною — не скрывая, впрочем, своего сомнения в том, чтобы мы были способны в ней что-нибудь понять, — он объясняет нам фантастическим сравнением тот странный для нас факт, что профессор мог произвести революцию. Один английский механик, — так рассказывает Гейне, — состроил однажды удивительного человека-автомата. Автомат этот ходил, разговаривал, одним словом, чтобы быть настоящим человеком, ему не хватало только души. И вот автомат захотел иметь душу. День и ночь он неотступно требовал ее у своего фабриканта. Несчастный механик, измучившись с ним, убежал на континент. Но машина погналась за ним и, настигнув его, снова жалобно завела ему над ухом: Give me a soul, дай мне душу! «Да, грустно бывает, — продолжает Гейне, — когда созданные нами тела требуют у нас, чтобы мы вложили в них душу; но еще мучительнее, еще страшнее создать душу и слышать, как она требует от нас тела и преследует нас желанием воплотиться… Мысль, рожденная нами в нашем мозгу, одна из таких душ, и не знать ее творцу покоя, пока он не облечет ее плотью. Мысль требует воплощение в действии!» Такую-то новую душу, стремившуюся к воплощению, и породил в своих учениках Иммануил Кант; он произвол на свет мысль, ставшую действием в тот роковой час, когда государство Фридриха Великого, казалось, разбито было вдребезги: ибо ученики Канта вынесли на своих плечах дело воссоздание прусской монархии. Их наставник раскрыл перед ними всю ограниченность разума, но в то же время показал им, что мы — полные властители своих действий; насколько принизил он ум, настолько же возвеличил он волю; и его ученики из государственных людей и философов, видя Пруссию, это творение политической рассудочности, на краю гибели, решили спасти ее напряжением деятельной воли. Государственные люди провозгласили, что для блага общежития необходимо снять всякие путы с частной инициативы: в благодетельном законе 9 октября 1807 года «О свободе собственности» они заявили, что вечные законы справедливости, равно как принципы здравого государственного устройства, требуют удаление всех препятствий, которые раньше мешали индивидууму развивать свободно свою энергию в стремлении к благосостоянию. Для философов, привыкших к созерцанию вечного и неизменного, поражение Пруссии на поле битвы, как оно ни было ужасно, являлось только случайностью, а перед случайностями они не привыкли склонять головы. Есть блага, сказали они, на которые даже Наполеону никогда не наложить руки; это — вера, наука и заветы прошлого. Надобно только оживить веру, придать книге более доступный для массы характер и поручить науке дело обновление умов путем воспитания. Так зародился в головах метафизиков из школы Канта двойной план — поднять материальные силы путем уничтожения всех феодальных пут и пробудить умственные силы путем основания университета. Как ни длинны вышли мои объяснения, но они окажутся, полагаю я, нелишними для многих французских политиков, слишком уже пренебрежительно относящихся ко всему, кроме чистой политики, и помогут им уразуметь странную на первый взгляд мысль, что можно загладить военную неудачу основанием школы.

В Берлине отнюдь не было недостатка в материалах, нужных для основания университета. Там находились академия наук, горный институт, медико-хирургическая коллегия, представлявшая собой полный медицинский факультет, курсы юридических наук при министерстве юстиции, школа лесоводства при главном управлении государственных имуществ, школа и академия искусств, библиотека, ботанический сад, обсерватория, естественно-исторические кабинеты, анатомический музей, коллекции приборов по физике, астрономии и хирургии, кабинеты медалей и картинная галерея. Еще за несколько лет до войны Фридрих-Вильгельм III основал несколько госпиталей, академию архитектуры, ремесленную школу, земледельческую школу и статистическое бюро. Правительство старалось таким путем удовлетворить различным нуждам народонаселение; но Берлин обладал пока только профессиональными школами, ничем не связанными между собою: университет должен был стереть с них узко-практический, ремесленный характер и превратить их в гармонические части одного великого целого. К открывавшемуся университету должны были примкнуть и многие из тех «свободных преподавателей», которые в то время устраивали публичные чтения по всевозможным предметам. Среди них были академики, медики, юристы, администраторы, духовные лица, учителя гимназий. Всякий, кто считал себя в состоянии сказать обществу что-нибудь новое, мог с дозволения полиции нанять помещение и объявить свой курс, и если только у него оказывалась доля таланта, то к его кафедре стекалась многочисленная публика, жадно следившая тогда за успехами науки. Среди этих «свободных преподавателей» было немало простых болтунов; но между ними встречались и люди, волновавшие умы силою своего таланта и характера. Министры и посланники скромно являлись в ту аудиторию, где знаменитейший из учеников Канта, Фихте, работал с своими слушателями Сократовским методом, стремясь «разрешить с математической очевидностью мировую загадку» и доказать «внутреннее единство идеи и действия, знания и самосознания».