Тевтонский орден. Крах крестового нашествия на Русь - С. Шумов

В общем итоге за свое сорокашестилетнее царствование Фридрих II ввел в прусскую монархию 300 000 новых подданных. Он распределил их между старыми городами, девятьюстами новых деревень и несколькими тысячами нарочно для того основанных поселков. Если припомнить результаты деятельности его предшественников и сложить их с итогами деятельности Фридриха, то окажется, что в 1786 г. почти треть прусского народонаселения состояла из колонистов, поселившихся в Пруссии, начиная со времени Великого Кюрфюрста. Подобного факта нельзя найти в истории никакого другого из новых государств.

Мы уже знаем, откуда являлись при предшественниках Фридриха эти путники, искавшие нового отечества. В царствование Фридриха наибольшее число их выставила Германия, а в Германии — Саксония, Вюртемберг, Пфальц и Австрия. Вне Германии прусские вербовщики эксплуатировали более всего Польшу. Но не найдется ни одной страны в мире, которая не была бы представлена среди фридриховых колонистов. Среди силезских поселенцев мы находим французов, правда, в очень небольшом числе. Почти во всех городах были итальянские магазины «галантерейных» товаров и съестных «деликатесов», среди которых почетное место занимала разного рода колбаса и ветчина. Фридриху хотелось привлечь в свои земли и греков, чтобы при их посредстве завязать торговые сношения с Югом и Востоком. Он поручил своему агенту в Венеции обещать грекам самые заманчивые условия, если они согласятся поехать в Пруссию. Агент этот завязал сношения с одним греческим духовным, неким Феоклетом, который торжественно титуловался: Orientalis ecclesiae Graecae hu-niilis praelatus, abbas infutatus et chorepiscopus Poliadiae et Bardorum in Macedonia, etc. Результаты однако получились неблестящее: в Силезию явилось всего несколько штук Константинов и Деметриев. Самыми удивительными гостями прусской монархии были, конечно, цыгане. Фридрих хотел прикрепить к земле своего государства даже этих странных пришельцев с Востока, продолжавших кочевую жизнь былого времени, блуждавших огромными толпами по Восточной Пруссии и по Литве и возбуждавших к себе в жителях ненависть, смешанную со страхом. Фридрих I громил их грозными указами; он приказал расставить на границе виселицы с надписью: «казнь цыганской сволочи, мужчинам и женщинам», и при появлении их таборов сзывать набатом милицию. Но цыгане продолжали являться, пользуясь страхом, который внушала прусским властям их репутация колдунов. Фридрих II сначала возобновил было против них угрозы своего отца, но в конце концов решил попробовать, нельзя ли сделать чего-либо путного из этих бродяг. Он стал пользоваться ими как шпионами для армии, заставлял их собирать тряпки для своих бумажных фабрик и завел, наконец, в разных местах несколько особых цыганских колоний, жители которых до сих пор сохранили свой тип, свои нравы скоморохов и странствующих музыкантов и свою привычку воровать, особенно сильно сказывающуюся у женщин, жертв векового атавизма.

Таким образом, прусское население во времена Фридриха представляет собою терпеливо и искусно сложенную мозаику. Составные части ее и теперь еще заметны, хотя время стерло и несколько смешало краски. Так, из главных групп переселенцев в Восточной Пруссии мы легко отличаем по некоторым особенностям языка и одежды, по народным воспоминаниям, по песням и сказкам потомков пришельцев из Зальцбурга. В Западной Пруссии сразу бросаются в глаза призванные Фридрихом II швабы; их черные волосы, их темные глаза и стройное сложение резко разнятся с светло русыми головами, голубыми глазами и дородностью уроженцев Севера, далеко уступающих им и в предприимчивости, и в способности к напряженной работе. Почти все эти швабы пришли в свое новое отечество бедняками. Соблазнившись указами Фридриха, которые его агенты читали им под тенью деревенских лип или в кабачках, они забрали свои пожитки и тронулись в путь. Богатые ехали на телегах, набитых всем, что только можно было захватить, начиная с хозяйственной утвари и кончая узлами ненужной рухляди, и гнали перед собой свои жалкие стада свиней и гусей; но большая часть несла все свое имущество на конце палки. Почти все они были ремесленники; тем не менее по прибытии в Пруссию их наделили землей, и они без разговоров превратились в земледельцев. Иной шел, чтобы работать каменщиком, а теперь в фартуке своей корпорации он отправлялся засевать поле. За плугом можно было видеть молодых женщин, которые храбро становились на место своих мужей, умерших в дороге. В руках этих тружеников, не знавших устали и до скупости бережливых, земля возросла в пять раз в своей стоимости. Потомки их сохранили в себе печать народного характера: они охотники до грубоватых насмешек, любят подшутить над соседом, не останавливаясь перед тем, что он может рассердиться и, как это бывало прежде в Южной Германии, их деревушки обмениваются между собою плоскими издевками. Говорят, что их женщины легко поддаются соблазну; это тоже считается отголоском их швабского происхождения. Суеверие этих детей переселенцев все те же, что в Швабии, откуда их отцы привезли с собой магические или пророческие книги, вроде знаменитого сборника «Альберт Великий, или симпатические и натуральные египетские секреты, в точности сохраненные, проверенные и одобренные для животных и людей». Швабский народный говор остался их родным наречием; на нем сложены те вольные песенки, которые они распевают по некоторым праздникам на лужайках для танцев или под окнами своих возлюбленных. Народные учителя негодуют против «этого ужасного языка», против этого Schwoabsch, как они говорят, передразнивая грубое произношение вюртембержцев; но дети переселенцев остаются ему верны, и если им нужно что-нибудь сказать друг другу по секрету при чужих, они смело говорят это вслух на своем старом наречии: сами народные учителя ничего в нем не понимают.

Под самым Берлином лежит одна деревушка, представляющая для историка любопытнейшие предмет наблюдение. В этой деревне, по названию Риксдорф, тысяч до семи жителей: часть ее заселена немцами, другая чехами. Чехи разделяются на несколько религиозных общин: на кальвинистов, на лютеран и на чешских братьев, которые представляют собою последние остатки гусситов.[23] После долгих гонений и скитаний найдя себе, наконец, приют на гостеприимной почве Бранденбурга, они до сих пор сохранили такое живое воспоминание о прежнем своем отечестве, как будто только вчера оттуда прибыли. Они живут замкнуто, образуя род маленькой республики, с очень строгими законами о нравственности; всякие развлечения, танцы и даже игра в карты воспрещаются. Против провинившихся установлен целый ряд карательных мер — пасторский выговор, вызов в собрание «старших», требование исправиться, временное отлучение от причастия и, наконец, полное исключение из общины. Чешские братья говорят по-немецки, и проповедники их в силу королевских указов должны пользоваться в церкви этим же языком. Но братья не забыли чешского языка: они говорят на нем дома и преподают его в школах. Библию они читают по-чешски; псалмы написаны и поются на обоих языках, и в ночь перед Рождеством после немецкой молитвы вдруг раздается cas radosti, чешский гимн в три строфы с старинной, оригинальной, захватывающей мелодией, которая глубоко потрясает души присутствующих. Чешские братья долго не могли поладить ни с кальвинистской, ни с лютеранской общиной, тоже плохо ладившими между собой. Эти три сестры изгнанницы питали друг к другу далеко не родственные чувства; в своих бесконечных ссорах они не скупились на оскорбления и сравнения с разными апокалипсическими зверями. Но в конце концов им все же пришлось помириться: у кальвинистов и лютеран все еще разные церкви, но школа у них общая. Они не так суровы и фанатичны, как чешские братья, и не так сильно сохранили на себе печать своего происхождения. Однако и они не забыли своего языка. В Риксдорфе чехи на прощание говорят: «Z panem bohem», вместо немецкого «adie», а вечером, смотря по тому, по каким улицам гуляешь, слышишь то «gyte Nacht», то «dobra noc».

Французскому языку не так посчастливилось, как швабскому и чешскому, — он вышел из употребления. Если еще есть несколько церквей, где — как, напр., в Берлине — проповедь говорится по-французски, то слушать ее приходит больше немцев, чем детей гугенотов; для берлинцев это является упражнением во французском языке. По некоторым местам, напр., в Цитене, в Укермарке, где французская колония, живя далеко от городов, лучше сохранила память о родине, до сих пор еще в немецкой речи встречается немало французских слов, однако в очень искаженном виде. Дети говорят родителям: pir, mir; постель называется kutsche — это французское слово couche, выговоренное на немецкий манер; groseille превратилось в gruselshen. Также исказились и фамилии: Urbain превратилось в Irrbenk, Dupont в Dippo, Vilain в Villing. При крещении продолжают даваться французские имена Jean, Jacques, Rachel; но их так выговаривают, что их и не узнаешь. Однако и до сих пор потомки гугенотов заучивают в детстве кое-какие вещи по-французски. Так, они нередко выучивают десять заповедей на мощном французском языке XVI века, и странно слышать, как маленькие девочки читают одну из них в вид: