Из серого. Концерт для нейронов и синапсов - Манучер Парвин

В дверном проёме появляется доктор Рутковский. У него белое, как соль, лицо, кажется, что оно высохло. Волосы не так хорошо причёсаны, как обычно. Он выглядит растрёпанным, словно прошлой ночью спал на улице или сегодня стал хиппи. Он сжимает край стола, пытаясь унять дрожь в руках, как делают жертвы болезни Паркинсона, когда болезнь у них только начинается.

Меня охватывают беспокойство и страх. Я знаю, что что-то не так, но не знаю, что именно. В аудитории воцаряется мёртвая тишина – она напоминает древнюю китайскую могилу с каменными солдатами.

Рутковский высоко вздёргивает подбородок. Сглатывает.

– Вчера вечером…

Ожидание в аудитории густеет, напоминая по плотности лаву. Но затем снова звучит его грустный голос.

– Вчера вечером водитель, находившийся под действием какого-то наркотика, проехал на красный свет и врезался в машину доктора Хочипилли. У него довольно тяжёлая травма головы.

Мы все в состоянии шока, словно находились в машине с доктором Х.

Рутковский способен выдавить из себя лёгкую улыбку.

– Операция закончилась всего час назад. Врачи остановили внутреннее кровотечение. Но боюсь, что он в критическом состоянии. Он в коме. – Потом Рутковский говорит глупость – типа глупостей, которые говорят люди, когда что-то плохое случается с теми, кого они любят: – Им пришлось состричь его хвост.

Он дёргает головой и начинает плакать. Ситуацию берёт в свои руки Джульетта.

– Если все согласны, то мы отменим сегодняшнее занятие, – говорит она. – Я прослежу, чтобы вы все получили экземпляры работ Брэдли и Эндрю. Вы сможете их прочитать самостоятельно, а потом высказать свои им замечания, когда вам будет удобно.

Рутковский благодарит Джульетту, потом благодарит нас всех и исчезает точно так же внезапно, как появился. Мы все превращаемся в китайских глиняных солдат, раскопанных после веков под землёй. Я вижу грусть в глазах каждого. Кажется, что даже ЗЗ в трансе.

Звук отодвигаемых стульев заставляет меня содрогнуться. Я чувствую, как доктор Васвани опускает руку мне на плечо, когда проходит мимо меня. Её прикосновение лёгкое, как свет. Она знает, как я восхищаюсь доктором Х.

– Его дух не умрёт никогда, – шепчет она мне.

Она тоже им очень восхищается. Кажется, она столько понимает и столько может передать с такой лёгкостью, при этом оставаясь неподвижной, молчаливой – такой неподвижно-молчаливой. Она всегда кажется ускользающей и тем не менее бесконечно доступной.

Аудитория быстро пустеет. Оливер забирает ЗЗ. У меня в голове появляется гротескная мысль о том, что ЗЗ теперь гораздо более сознателен, чем доктор Х. Эту мысль никто не звал. Она пришла сама. Теперь у животных и растений на постере гораздо больше сознания, чем у доктора Х. Мысль крутится у меня в сознании, как струны в теории струн[42] из области физики – возможно, теории всего. Две карты с изображением мозга исчезли. Мадам Венера кажется брошенной. Поразительно, как человеческий мозг способен представлять предметы типа стола празднующими или скорбящими.

Я держу голову руками, потом кладу лоб на стол. Вначале я стону про себя:

– О, как я к вам привязался, доктор Х! – Затем я издаю стон вслух, достаточно громко, чтобы меня услышал стол: – Где ты сейчас, друг мой?

Я чувствую пальцы Джульетты у себя на висках, словно она пытается успокоить боль у меня в голове. Я кладу свои руки поверх её, моя голова всё ещё лежит на столе, руки всё ещё закрывают уши. Я словно не хочу больше ничего слышать. Хочу отключить все звуки реальности. Наконец Джульетта помогает мне встать, предлагая, не произнося ни слова, уйти. У меня ощущение, будто я ухожу с поминок. С поминок по новой любви. Поминок по новому пониманию. Могут ли любовь и понимание умереть? Так же, как умирают люди, которые любят и понимают? А любовь остаётся навечно в могилах? Точно так же, как задерживаются и медлят любовники, пока живы? Смерть – это вечное освобождение от реальности. Я представляю весёлую вечеринку в день своей смерти – подобную вечеринке, на которой празднуют день рождения, и улыбаюсь, как будто бы уже умер.

Мы с Джульеттой вместе выходим из Олин-Холла. Она держит меня за руку, так ходят пожилые супруги. Это последняя суббота мая. Университетский городок пуст. Шумиха в связи с окончанием учебного года закончилась. Речи, которые никогда не меняются и ничего не меняют в сознании, уже выметены командой уборщиков вместе с обёртками от конфет и стаканчиками из-под кофе. Вскоре начнётся летняя сессия. Я свободен до осени. Спасибо, Солнечная система, за лето. Я не возражал бы против двух дополнительных месяцев преподавания, но два дополнительных месяца политики университетского городка превратили бы этого усталого перса в покрытый плесенью, сморщенный инжир или лягушку.

– Сегодня прекрасный солнечный день, не так ли? – говорит Джульетта.

Джульетта посчитала, что должна что-то сказать, чтобы нарушить неловкое молчание между нами, и теперь я чувствую, что тоже должен что-то сказать.

– Может, Солнце ещё не слышало новость.

Я сказал грустную вещь. Но я пребываю в грустном настроении. День для меня мрачнеет по мере того, как новость о несчастном случае с доктором Х всё глубже опускается в мой мозг. Активируются какие-то синапсы, чтобы её передать, и трагедия кодируется в моих нейронах, отправляясь в мою долгосрочную память. Эти воспоминания я не смогу забыть, потому что не могу войти в свой мозг и вырвать оттуда синапсы и нейроны, как презренные сорняки. Может, завтра я проглочу «эйджент орандж»[43] вместо апельсинового сока, чтобы убить эти сорняки и отправить их в ад. Я начинаю беспокоиться: как эгоистично с моей стороны! Доктор Х получил серьёзную травму, Джульетта несправедливо остаётся в неведении, а я беспокоюсь только о своих страхах. Но тем не менее страх перед необходимостью сказать Джульетте о возможном инцесте жжёт меня, как кислота.

Когда мы проходим мимо клумбы с увядающими тюльпанами цвета индиго, Джульетта останавливает меня. Она сжимает мою руку двумя своими. Она смотрит мне в глаза. Я сжимаюсь, ожидая, что она скажет что-то неприятное о силе любви, которая лечит печаль. Вместо этого она говорит:

– Я знаю, что ты собираешься навестить мою мать. – Она делает паузу, словно для того, чтобы измерить степень моего паралича, а затем спокойно продолжает, не показывая никакой горечи, вместо этого она демонстрирует глубокое понимание и даже сочувствие мне: – Я знаю, что должны иметься веские основания, объясняющие, почему ты забрал ту фотографию из моего альбома. Ты можешь вернуть её, когда захочешь, или оставить её у себя. Я верю тебе и люблю тебя, независимо от того, что всё это значит.

Она говорит это так, словно сообщает, что трава зелёная, а дождь идёт сверху вниз, а не наоборот. Какая она львица! И какое я дерьмо.

– Мне хотелось бы, чтобы ты всего этого не знала, – говорю я. – Но я рад, что знаешь.

Она игриво дёргает меня за кончик усов. У неё грустная, но тем не менее спокойная улыбка.

– Если хочешь, я пойду с тобой.

Я прижимаю её к себе так, словно хочу, чтобы она стала частью меня, словно хочу сам стать частью её.

– Хорошо, мы пойдём к твоей матери вместе.

Я чувствую, что тиски беспокойства немного отпустили меня, и горько улыбаюсь. Я понимаю, что на выходные прилетает Бобби. А Джульетта и Ашана летят в Вашингтон на конференцию по детям, оставшимся без матерей. Позднее я делаю набросок стихотворения, на которое меня вдохновила старая песня, и оставляю его в этом изначальном варианте.

Меня покинула удача…На смену ей пришла беда.Скажи, судьба, что это значит?Быть может, должен я тогдаКак Бог – к бессмертию стремитьсяИ в вечном – радость обрести?А может, в смерть свою влюбитьсяИ с ней от благ мирских уйти?Судьба, прошу тебя, помилуй:Скажи, как долго мне страдать?Ты покажи мою могилу,Я буду там ответов ждать.

Глава 16

Происхождение Бога

Тучи серые, точно такого же цвета, как шоссе, – может, темнее. Я нахожусь между серым сверху и серым снизу, и это если не упоминать серые тучи у меня в сознании, которые кружатся, словно превращаясь в ураган. Я на шоссе, погода портится, я еду в Кливлендский аэропорт имени Хопкинса[44]. Ураган показывает мне свои зубы, рычит, сжирает мою уверенность и пугает меня. Моя красная «Тойота» не знает, где поворачивать в аэропорт, потому что раньше там не была, а если и была, то когда-то давно – никто из нас не помнит, когда. Я должен прекратить думать и обращать внимание на дорожные знаки, чтобы не пропустить поворот. Я не очень хороший водитель и не очень хорошо запоминаю дорожные знаки, в особенности сегодня, в особенности, когда боюсь урагана. Мой разум наполнен образами несчастного случая с доктором Х, в результате чего он оказался ближе к смерти, чем к жизни. Я не видел аварию, но мне приходится бороться с образами случившегося, когда мою «Тойоту» разворачивает ветер, а я сжимаю руль обеими руками. Наше сознание способно показывать нам картины, которые наши глаза никогда не видели, и мне хотелось бы, чтобы моё сознание показало мне картину поворота, который я никогда не делал.