Темные замыслы - Филип Фармер

За семь лет жизни в долине Ева избавилась от презрения к неграм и ненависти к северянам. Она даже полюбила одного из мерзких янки, однако Пит, дабы не подвергать ее любовь излишним испытаниям, воздерживался от рассказа о своем прадеде, участнике «подлого» марша Шермана.

Получив свою порцию спиртного, он направился к Еве, все еще стоявшей в очереди. Питер спросил, где она пропадала целый день. Оказывается, ей нужно было о многом подумать, и она отправилась прогуляться.

Предмет ее размышлений не был секретом для Фригейта — между ними назревал разрыв; уже несколько месяцев они, внезапно охладев, все больше отдалялись друг от друга. Питер тоже задумывался об их отношениях, но пока не начинал решающего разговора.

Предупредив Еву, что они увидятся позже, он стал кружить около Фарингтона. Райдер отправился танцевать; он лихо отплясывал с женой Буллита и распевал во все горло.

Питер покорно ждал, пока капитан кончит рассказ о своих злоключениях на золотых приисках Юкона в 1899 году. Поведав о потере нескольких зубов от цинги, он перешел к более веселым подробностям. Наконец, Фригейту удалось спросить:

— Мистер Фарингтон, вы пришли к какому-то решению?

На языке у капитана уже вертелась следующая история, и он недоуменно моргнул покрасневшими веками.

— О-о! Да, да. Вас… ммм… зовут Фригейт, верно? Питер Фригейт. Тот, что много читал. Да, у нас с Томом все решено. В конце вечеринки мы объявим о своем выборе.

— Надеюсь, я вам подошел. Мне действительно очень хочется отправиться с вами.

— Энтузиазм — весьма ценное качество, — отозвался Фарингтон, — но опытность еще дороже. Нам нужен человек, в котором сочеталось бы и то, и другое.

Питер глубоко вздохнул и с отчаянием произнес:

— Значит, меня отвергли. Ну, а если бы я был неграмотным, то что бы вы сказали? Мне остается только пожалеть, что я такой, какой есть.

— Вам на самом деле это так важно? — улыбнулся капитан. — Но почему?

— Потому, что я хочу добраться до конца Реки.

— Вот как? И вы надеетесь найти там решение всех ваших проблем?

— «Мне не надобно миллионов, а надобно мысль разрешить», — сказал Фригейт. — Это слова одного из персонажей «Братьев Карамазовых» Достоевского.

— Грандиозно! Я много слышал о Достоевском, но мне не довелось его читать. Думаю, в мое время еще не было английских переводов его романов.

— Ницше утверждал, что русские романы многое открыли ему в психологии, — добавил Питер.

— Э-э, Ницше? Вы хорошо его знаете?

— Я читал его на английском и на немецком… Он — великий поэт. Немецкие философы писали обычно водянистой, размытой прозой; а читая Шопенгауэра и добираясь до сути, рискуешь или заснуть или получить нервное расстройство. Но Ницше — другое дело. «Человек — это мостик над пропастью, лежащей между животным и сверхчеловеком», — процитировал он. — Возможно, я что-то уже забыл; я читал «Так говорил Заратустра» черт знает когда… Пожалуй, я готов поверить в эту концепцию, но сверхчеловека я понимаю иначе, чем Ницше. Истинный сверхчеловек, мужчина или женщина — неважно, — это личность, которая полностью реализовала свои возможности и живет по законам добра, сострадания, любви. Личность, независимая в своих суждениях и лишенная стадности. Только тогда это истинный и несгибаемый сверхчеловек.

— Наверное, вы считаете воплощением идей Ницше роман Джека Лондона «Морской волк»?

Питер на минуту замолк.

— А вы его разве читали?

— Неоднократно, — усмехнулся Фарингтон. — Так как же насчет Волка Ларсена?

— Мне думается, что он — сверхчеловек скорее в понимании Лондона, чем Ницше. Это воплощение его идеала. Ницше отпугнула бы жестокость Ларсена. Помните, Лондон заставил его умереть от опухоли мозга — возможно, он хотел внушить читателям мысль, что сверхчеловек Волк Ларсен изначально обречен. Но Лондон явно переоценил способности литературных критиков — они просто не заметили эту деталь. Кроме того, он показал человека — пусть, сверхчеловека — сущностью которого являлось животное начало. Он — часть Природы и, несмотря на свой ум, не может избежать воздействия своих страстей. Он — животное, зверь, а потому и подвержен такой болезни, как опухоль мозга. «Так рушится могущество».

— Однако, — продолжал Фригейт, — в Ларсене было и то, что ценил сам автор. Лондон жил в жестоком мире и считал, что выжить в нем можно лишь с помощью сверхжестокости. Но он был и провидцем. Изыскивая возможности для людей вырваться из пропасти инферно, он видел выход в социализме и надеялся, что в нем человечество обретет избавление от страданий. В то же время, Лондон — крайний индивидуалист, и эта его особенность всегда вступала в противоречие с идейными убеждениями. В конце концов, он утратил веру в социализм — за что был осужден собственной дочерью в ее книге воспоминаний.[8]

— Этого я не знал, — задумчиво произнес Фарингтон. По-видимому, она написала ее после моей смерти. А что еще вы знаете о ней?

Кажется, клюнуло, подумал Фригейт, судорожно вспоминая все, что знал о судьбе Джоан.

— Она являлась активным членом социалистической партии и умерла, по-моему, в 1971 году. Ее книга об отце написана весьма откровенно… она даже не скрывает, что отец ревновал ее мать к молодым женщинам. Что же касается самого Лондона, то я думаю, ему хотелось стать Волком Ларсеном, чтобы избавиться от сопереживания скорбям людским. Ему представлялось, что человек, свободный от сострадания, неуязвим. Но сам он всю жизнь нес в себе это чувство, хотя готов был им пожертвовать, пусть даже ценой умерщвления души. Как и прочих людей, писателей тоже раздирают противоречия; и величайшие из них — всегда загадка для критиков. «Когда небес разверзнется покров и разольются воды широко, лишь человек единственной загадкой станет».

— Это мне нравится! — воскликнул Фарингтон. — Кто это написал?

— Каммингс. А вот моя любимая строчка: «Послушай! Вселенной двери распахнулись в ад… Войдем же!»

Питеру показалось, что он выразился слишком туманно, но, похоже, Фарингтон хорошо его понял.

Если он окажется на судне, то подобные темы могут вызвать раздражение капитана. Сведения Фарингтона об учении Ницше получены, в основном, из бесед с одним из его друзей — Страун-Гамильтоном. Он пытался читать Ницше, но внимание писателя задерживалось на поэтических образах, смысла же философии он так и не постиг. Как Гитлер, он выхватывал из учения немецкого философа лишь то, что ему импонировало, и отбрасывал остальное. Правда, Фарингтон — не чета Гитлеру…

— Ну, что еще рассказать вам о Лондоне? — продолжал Фригейт. — Пожалуй, лучше всех написал о нем Льюис Петтон: «Его можно критиковать, но обойтись без него нельзя».