Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном - Иоганнес Гюнтер

В своем ответном письме Брюсов сообщал, что он и в самом деле выдал авторизованное разрешение на перевод мне, но также еще и четверым другим переводчикам, негласно предполагая, что действительным такое разрешение окажется у того из нас, кто первым найдет немецкое издательство для его книг. Таким образом, я, оказавшийся первым, и владею всеми правами.

Кажется невероятным, что умный, по-европейски мыслящий писатель, каким считался Элиасберг, оказался способным на такую чушь, однако фотокопии писем свидетельствовали об этом. Характерно для Вебера, что он ни слова не сказал мне об этих письмах.

Хуже того — от меня скрыли и личное письмо, которое Брюсов направил мне через издательство. В нем Брюсов повторял то, что он написал Гансу фон Веберу, а заодно писал и о приватных вещах, о которых я узнал лишь спустя десятилетия. Кроме того, он порицал поведение Элиасберга. Что ж, я был отмщен на свой лад: Александр Элиасберг много лет получал от меня заказы, благодаря которым он мог существовать со своими домашними.

Все это показывает, что уже тогда в издательско-писа- тельской среде царили нравы Дикого Запада. А точку над «i» ставит тот факт, что Ганс фон Вебер долгие годы изображал себя в своем журнале «Цвибельфиш» неподкупным судией и духовным вождем Германии.

Если я возьмусь сравнивать ту эпоху — начала века — с теперешней, то вынужден буду констатировать, что интерес к литературе носил в то время гораздо более общий характер. Несмотря на небольшие тиражи и на незначительное присутствие рекламы, считающейся неприличной, в газетах, важнейшие новинки становились куда быстрее достоянием читающей публики. Так, к примеру, в августе 1907 года издательство «Инзель» выпустило первый поэтический сборник Рудольфа Борхардта «Книгу Иорам», и вскоре имя поэта было уже у всех на слуху. В альманахе «Инзеля» за 1907 год появился перевод «Bateau ivre» Рембо, переводчиком этого «Пьяного корабля» значился K. JI. Аммер, и тут же весь читающий мир узнал, что речь идет об австрийском поручике Карле Кламмере.

О литературе любили поговорить; В Мюнхене для этой цели собирались в книжном магазине Генриха Яффе на Бри- нерштрассе, где была великолепно налажена просветительская и развлекательная программа. К литературе относились с необыкновенной горячностью. Благодаря литературе люди становились друзьями. Или врагами. Так было и со мной.

Как-то вечером у Гутенега возник страстный спор о Ведекинде. Норберт фон Хеллинграт (или то был кто-то другой?) нападал на него, Гутенег, почитатель Ведекинда, не менее запальчиво защищал его. Я присоединился к нападающему и тем подлил масла в огонь. Гутенег, который к тому времени немало принял, вдруг разъярился и стал нападать на меня лично: мол, такой прилежный романтик, как я, хоть и печатающий любовные стишки в «Опале», но в настоящей эротике ничего не смыслящий, не может-де понять истинного мужчину, каким является Ведекинд.

Я стал защищаться, прибегая к иронии, но тут он в гневе запустил своим бокалом в стену и завопил, что моя болтовня ему надоела. И чтобы я заткнулся.

Я встал. «Раз так, то мне здесь больше нечего делать».

И ушел.

После этого мы встретились с Гутенегом только через семь лет — не считая случайной встречи на улице в 1911 году, когда мы оба даже не поздоровались.

Было глупо, конечно, так заводиться из-за сугубо литературного спора, и скорее всего дело как-нибудь рассосалось бы, если бы прелестная Элька не воспользовалась этой возможностью, чтобы избавиться от меня. Днем позже посыльный принес мне письмо. В нем Гутенег выставлял мне счет до последнего пфеннига. То был выстрел Эльки.

В счете были перечислены все обеды, которые я — как гость — вкушал в доме Гутенегов, все до единой отбивные, яйца в мешочке, все чашки кофе и рюмки шнапса за четыре месяца — с июля по октябрь. Подсчитан был каждый бокал вина и, разумеется, все обеды в отеле «Четыре времени года», за которые платил Гутенег. Умница Элька, очевидно, предусмотрительно вела книгу расходов, ибо я и подумать не мог, что эта набежавшая тысяча с лишним марок есть плод поэтической фантазии, — тем более что счет наверняка санкционировал Гутенег.

К счету прилагались две сотни марок купюрами — очевидно, остаток гонорара за мои рассказы. И никакого письма. Это был, вне всякого сомнения, конец. Со мной желали расстаться, а я был слишком горд, чтобы пытаться спасти дружбу. Не скрою, однако, то был настоящий шок, особенно ввиду того, что подобный счет ставил меня в крайне затруднительное финансовое положение.

В глубине души я понимал, что это лишь первая расплата за все безобразие праздной жизни, которую я вел. Поэтому надо было работать. Вгрызаться в кислое яблоко и во что бы то ни стало справляться с переводом прозы Пушкина для издательства Георга Мюллера.

Прозу я ненавидел. Я считал, что переводить ее — ниже моего достоинства, что я создан для поэзии. А в отличие от коротеньких новелл Брюсова у Пушкина перевести нужно было сотни страниц. Только «Капитанская дочка» была целым романом. Каждый день я раскрывал и тут же закрывал русского Пушкина, бродил вокруг да около, как кошка по раскаленной крыше.

Кроме того, я явно отвык от одиночества. Но этому делу можно было помочь.

Я отправился в книжный магазин Аккерманна к Эрнсту Ровольту и условился поужинать с ним в кафе «Бенц» на Леопольдштрассе. Он привел с собой товарища, знатока искусства и ученика одного из живописных училищ в Швабинге Герберта Магера, славного веселого парня, с которым я подружился. С того дня мы стали ужинать там втроем: три блюда на восемьдесят пфеннигов. Бесшабашное вечернее трио, беспечальная дешевая жизнь.

К тому же на меня снова свалился успех. Я послал свои сонеты профессору Оскару Би и тут же получил от него премилый ответ: он хотел напечатать десять моих любовных сонетов в «Новом обозрении».

И Франц Блей, у которого не находилось больше времени для меня, написал мне, что Рудольф Борхардт собирается вместе с Гофмансталем и Шрёдером выпускать ежегодник при издательстве «Инзель» и приглашает меня к сотрудничеству. Я таким образом допускался в самый тесный круг избранных немецких поэтов. Это было почти, как если бы для меня открылись «Листки для искусства» Георге. Однако на моих финансах это все пока что никак не отражалось.

Итак, Пушкин.

Если б только не нужно было так много писать от руки! Диктовать? Это было недешево, да и в конторе, куда я отдавал перепечатывать сонеты, дело продвигалось медленно. Так, от лени, мне пришла в голову мысль использовать старые, плохие переводы — полностью переиначивая и переделывая их. В прошлом мне уже приходилось так исправлять собственные старые рукописи и снова пускать их в дело.