Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном - Иоганнес Гюнтер

И в одежде, и в поведении он был скорее простоват, но стоило с ним познакомиться поближе, как становилось понятно, что он очень умен, начитан, схватывает все на лету и великолепно владеет своим предметом. Работником он был одержимым, полностью преданным делу.

Наш первый разговор длился не более часа. Мы условились о восьмитомнике Пушкина, и договор увенчался вручением мне восьмисот марок аванса, что составляло половину всего гонорара.

Кроме того, Мюллер взял с меня слово, что я стану держать его в курсе всех своих планов, касающихся русских авторов.

Что и говорить, это был успех. К сожалению, в Мюнхене у меня было еще не так много знакомых, с которыми я мог бы его отпраздновать. Тут я вспомнил о господине цу Гутенеге, который и без того хотел меня видеть.

Итак, вперед, на Айнмиллерштрассе, где Отто цу Гутенег занимал квартиру из пяти комнат на первом этаже дома, окруженного небольшим садом.

С ним жила необыкновенно красивая и, несмотря на стройность, не лишенная пышности, белокурая, зеленоглазая особа из Берлина. Она представилась как Элька фон Зеелен; кто она была на самом деле, я не знаю. Красота ее потрясала. Кроме того, она чудесно готовила. Это я смог сразу же оценить, ибо был приглашен на ланч, за которым последовал кофе с многочисленными рюмочками шнапса.

Гутенег показал мне папки с удивительными рисунками пером, отчасти галантного, отчасти гротескного свойства. Сегодня я бы сказал, что в них чувствовалось влияние как Гойи, так и Кубина, тогда же меня поразила оригинальность его графики. И я немедля поверил ему, когда он с добродушной улыбкой отрекомендовал себя немецким Бердслеем.

А потом он поведал, что — подобно Бердслею с его «Yellow Book» — хочет выпустить большую книгу своей графики, в которой были бы рассказы, стихи, небольшие пьесы. И что все это должен написать я.

Мое стихотворение к его «Своднице» так понравилось ему, что он уверен, что нашел во мне подходящего человека.

Я несколько опешил. Не слишком ли?

Попросил время подумать, но оба с такой настойчивостью насели на меня, что мне ничего другого не оставалось, как согласиться, тем более что женщина действительно была хороша до головокружения.

А как же «Коломбина»? Потом! Сначала нужно в этой новой «Yellow Book» показать все, на что способен.

Время шло, пора было уходить домой. Но оба уговаривали меня остаться у них на ужин, а потом и на ночлег: лишняя пижама у них-де найдется. Опять нечто новое: о пижамах до сих пор я знал лишь понаслышке. Разумеется, я согласился.

Этот день был как в тумане. Меня, безвольного, подхватил поток успеха и счастья.

Мы отправились на авто в знаменитый бар отеля «Четыре времени года». Свернули с Максимилианштрассе на Маршаллштрассе, остановились в том месте, где в пяти шагах от проезжей части начиналась лестница, которая вела вниз, к двум уютным залам в подвале, которые подземными коридорами соединялись с кухней отеля. В тот вечер я впервые побывал в здании, сыгравшем столь значительную роль в моей дальнейшей судьбе.

После великолепного ужина в знаменитой нише между лестницей и стеной, которая десятилетиями потом оставалась моим постоянным местом, мы около десяти часов вечера отправились в не менее знаменитый бар «Одеон», вошедший в историю мюнхенской богемы. И там господин цу Гутенег был всем как родной. В одной из трех лож, которые нам тут же предоставили на выбор, мы пили черный кофе с ликером — бенедиктин, шартрез, гран марнье — без конца, с удалью и размахом. Владелец заведения, знаменитый папа Шлейх, старый живчик, очень похожий на духовное лицо, если бы не выдававшая его скабрезная улыбка, пришел нас поприветствовать. Он предложил нам египетские сигареты, длинные и толстые, которые мы окрестили фонариками.

Все это стало повторяться из вечера в вечер, разве что иногда к нам присоединялись Франц Блей или граф Латтанцио Фирмиан, друг Гутенега. Да, я был тогда посвящен в жизнь золотой молодежи.

На другой день после нашего первого загула пришел заверенный Блеем договор между мной и Гутенегом, по которому я обязывался писать только для него, сочиняя стихи, рассказы и диалоги к его рисункам. За это я должен был получить порядка тысячи двухсот марок за первое издание.

В Мюнхене я оставался почти неделю. А в Золльн вернулся уже вполне отравленным этой новой для меня жизнью. Она казалась мне не только очаровательной, но даже и само собой разумеющейся. Кроме того, я влюбился в зеленоглазую красавицу Эльку.

Приближался ее день рождения. Я хотел ей что-нибудь подарить. Денег у меня хватило бы на какое-нибудь красивое колечко или брошку, но подобный подарок в той среде считался не особенно стильным. Так, сам Гутенег за четыре недели их совместной жизни подарил своей чаровнице лишь один кулон из хризопраза. А она была столь не искушена в подобных вещах, что произносила как «фризофрас» название этого полудрагоценного камня.

Что же я мог подарить красавице Эльке? Сонеты!

Семь великолепных августовских дней я провел на своем золльнском балконе в зеленой тени густых лип, сочиняя «Пятьдесят сонетов к ней». А потом еще не раз ездил в Мюнхен, чтобы продиктовать симпатичным машинисткам свои вирши. Я полагал, что их нужно непременно красиво отпечатать, чтобы наверняка осчастливить Эльку. Таким наивным я тогда был. Таким наивным я оставался еще долго.

И вот наступил этот день.

Утром я отправился с розами и завернутыми в золоченую бумагу сонетами на Айнмиллерштрассе. И с бьющимся сердцем вручил свой дар.

А потом наступил миг, ради которого и сочиняют поэты: меня попросили прочитать мои стихи вслух. И я их прочитал! Все. Пятьдесят сонетов. Один за другим. Это длилось — с моей-то монотонной патетикой — не менее часа.

А бедная чаровница Элька должна была все это слушать! Да еще притворяться, что это ей нравится! Что при этом она чувствовала — о, святой Фризофрас, сокрой от меня навсегда!

После такого испытания подали наконец-то шампанское.

После завтрака пришел с бонбоньеркой непомерных размеров д-р Блей, и я — бедная Элька! — должен был повторить свое чтение. Но для меня это стало триумфом, потому что, внимательно их выслушав, Блей нашел, что стихи очень хороши и он будет рад их пристроить.

Эти сонеты ознаменовали собой начало нового, богемного, отрезка моей жизни в кругу золотой молодежи. Я должен был поселиться в Мюнхене.

Рядом с Айнмиллерштрассе, на Рёмерштрассе, для меня была найдена квартирка на втором этаже, две симпатично обставленные комнатки с прихожей и собственным входом; некая пожилая пара сдала мне это жилье вместе с завтраком за тридцать марок в месяц, что тогда было немало. На двух автомобилях мы отправились в Золльн за моими вещами.