История жирондистов Том I - Альфонс Ламартин

Он явился в Тюильри весь в черном, в круглой шляпе, в башмаках, без пряжек, и покрытых пылью; он хотел всем своим видом показать, как человек из народа становится лицом к лицу с человеком трона. Придворные пришли в негодование от такого поступка, на короля он подействовал болезненно, а Дюмурье только посмеялся. «О, в самом деле, все потеряно, господа! — сказал он придворным. — Если нет этикета, нет более и монархии!» Эти шутливые слова свели на нет в одно и то же время и гнев двора, и весь эффект спартанской затеи Ролана.

Дальше король уже не испытывал неудобства и обошелся с Роланом с той искренностью, которая всегда открывала ему сердца собеседников. Новые министры изумились, почувствовав себя растроганными и откровенными в присутствии монарха. Они явились на заседание совета подозрительными республиканцами, а вышли оттуда почти роялистами.

«Короля мало знают, — говорил Ролан своей жене, — хоть он и слабый государь, но лучший из людей; ему недостает не добрых намерений, а добрых советов. Если бы этот король родился двумя столетиями раньше, то его правление считалось бы одной из счастливейших эпох. Революция убедила его в своей необходимости, надобно теперь убедить его в ее возможности. Находясь в наших руках, король может служить ей лучше всякого другого гражданина в королевстве; наставляя короля, мы можем оставаться верными и его истинным интересам, и интересам нации; нужно, чтобы король и революция составляли одно целое».

Так говорил Ролан среди первого упоения властью; жена слушала его с недоверчивой улыбкой на губах. Ей многого стоило отказаться от идеала, созданного ее пламенным воображением: все помыслы этой женщины стремились к республике; все ее действия, слова, вздохи склоняли к тому же мужа и друзей. «Не доверяй никому, а особенно твоему собственному доброму чувству, — отвечала она слабому и горделивому Ролану, — ты теперь живешь в мире, где самая гармоничная картина может скрывать комбинации самого зловещего свойства. Ты — честный буржуа, попавший в среду придворных; добродетель в опасности среди всех этих пороков; они говорят нашим языком, а мы не знаем их языка, может ли случиться, чтобы они нас не обманули? Нет, Людовик XVI, наполовину уже низложенный нацией, не может любить конституцию, которая его связывает; он может притворно ласкать свои цепи, но всеми помыслами ждет подходящей минуты, чтобы сбросить их. Нет такого павшего величия, которое любило бы свое падение; нет человека, который любил бы свое унижение. Ролан, верь природе человека, только она никогда не обманет тебя: не доверяй двору; твоя добродетель слишком высока, чтобы видеть западни, которыми куртизаны усыпают твой путь».

Такие слова поколебали Ролана. А Бриссо, Кондорсе, Верньо, Жансонне, Гюаде и особенно Бюзо, друг и личный поверенный госпожи Ролан, укрепляли на вечерних собраниях недоверчивость министра. Во время этих разговоров Ролан заражался новой подозрительностью и входил на заседания совета со все более нахмуренными бровями и более неумолимым стоицизмом, чем когда-либо; но король обезоруживал его откровенностью. Он все откладывал две главные трудности текущей минуты: во-первых, санкции, которые требовалось получить от короля по двум декретам, тягостным для его совести, — декрету против эмигрантов и против неприсягнувших священников; а во-вторых, войну.

Используя эту нерешительность Ролана и его товарищей, Дюмурье овладел и вниманием короля, и народной благосклонностью; секрет его действий заключался в словах, сказанных им незадолго до того Монморену во время тайной беседы: «Если бы я был королем Франции, я бы провел все партии, став во главе революции».

В этих словах заключалась единственная политика, какая могла спасти Людовика XVI. Роль фаворита в несчастье и покровителя гонимой королевы нравилась и честолюбию, и сердцу Дюмурье; как человек военный, дипломат и дворянин, он питал совсем иное чувство к павшей королевской власти, чем удовлетворенная зависть, которая овладела жирондистами. Для Дюмурье существовало обаяние трона, для жирондистов — только обаяние свободы.

Это различие, выражавшееся в его отношении, языке, жестах, не могло долго ускользать от наблюдательности Людовика XVI. В тайном разговоре король и Дюмурье открылись друг другу.

Беспокойные привычки Дюмурье во времена управления Нормандией, дружба с Жансонне, благосклонность якобинцев — все это сначала настраивало Людовика XVI против нового министра. Последний, со своей стороны, ожидал найти в короле дух, враждебный конституции, сердце, ожесточенное оскорблениями народа, взгляды, ограниченные рутиной, тяжелый характер, вспыльчивое поведение, повелительные и оскорбительные речи. Это был как раз обратный портрет несчастного государя. Дюмурье нашел в короле — как в день встречи, так и в течение своего трехмесячного исполнения министерской должности — меткий ум, сердце, доступное всем добрым чувствам, благосклонную вежливость и терпение, которое бесстрашно встречало несчастья его положения. С обдуманным и спокойным мужеством он часто говорил Дюмурье о своей смерти как о вероятном и роковом событии, перспектива которого нисколько не смутила бы его спокойствия и не помешала бы выполнить до конца обязанностей отца и короля.

«Государь, — сказал Дюмурье, воодушевленный при первой встрече с королем тем рыцарским чувством, которое происходит от сострадания, соединенного с уважением, и при котором сердце говорит больше, чем язык, — вы оставили предубеждения, которые вам были внушены против меня. Вы приказали мне принять пост. Так я посвящаю себя служению вам, вашему благу. Но теперь роль министра уже не та, что прежде. Не переставая быть слугой короля, я принадлежу нации. Разрешите, чтобы я ограничивался — на публике и в совете — чисто конституционным характером моей роли и избегал всяких отношений, которые могли бы обнаружить личную привязанность, питаемую мной к вам. В этом смысле я пренебрегу всяким этикетом и стану редко посещать двор; в совете я буду даже противоречить вашим взглядам; представителями Франции за границей я назначу людей, преданных нации. Подумайте о страшных опасностях, которые осаждают ваш трон. Следует укрепить его, укрепляя уверенность нации в вашей искренней преданности революции. Именно в этом смысле я подготовил депеши к нашим посланникам. В них я говорю языком, непопулярным среди европейских дворов, языком нации оскорбленной и полной решимости. Сегодня утром я прочту эти депеши на заседании совета перед вами. Если вы одобрите мою работу, то я буду продолжать в том же духе и стану действовать сообразно своим словам; в противном случае мои экипажи готовы и я, не имея возможности служить вам в совете, отправлюсь туда, куда призывают меня мои склонности и тридцатилетние занятия, — пойду служить отечеству в армии».

Удивленный и растроганный король сказал ему: «Я знаю, что вы ко мне привязаны, и ожидаю от ваших услуг много пользы. Мне было внушено сильное предубеждение против вас, но эта минута его уничтожает. Идите и поступайте сообразно вашим взглядам и интересам нации, которые составляют вместе с тем и мои».

Дюмурье удалился, чтобы нанести визит королеве. Он и желал, и страшился свидания с этой женщиной. Одно слово с ее стороны могло довершить или уничтожить задуманное им смелое предприятие — примирение короля с нацией.

Дюмурье нашел ее одну; королева быстро ходила по комнате, как человек, который двигается машинально, под влиянием волнующих его мыслей. Дюмурье безмолвно расположился в углу у камина с выражением почтительного сострадания.

«Милостивый государь, — обратилась она к нему с выражением, в котором смешивались гнев и презрение к судьбе, — вы теперь всемогущи, но только благодаря народной благосклонности, а народ очень часто сокрушает своих идолов. — И, не ожидая ответа, продолжала: — Ваше существование зависит от ваших поступков. Говорят, у вас много талантов: так вы должны понимать, что ни король, ни я не можем терпеть всех этих конституционных нововведений. Я объявляю вам это откровенно. Так принимайте же решение». — «Сударыня, — отвечал смущенный Дюмурье. — Я до глубины души поражен сообщением, сделанным мне вашим величеством; но, стоя между королем и нацией, я принадлежу моему отечеству. Спасение короля, ваше, ваших детей, само восстановление королевского авторитета связаны с конституцией. Вы окружены врагами, которые приносят вас в жертву своим собственным интересам. Одна только конституция в силах, утвердившись, оградить вас и составить счастье и славу короля». — «Это не может так продолжаться, берегитесь!» — воскликнула королева с гневом и угрозой во взоре. «Мне больше пятидесяти лет, сударыня, — возразил он тихо, — я видел много опасностей в жизни; приняв министерство, я понял, что моя ответственность является не самой большой из них». — «О! — воскликнула королева с выражением ужаса, — недоставало только такой клеветы и позора; вы, кажется, думаете, что я способна на убийство!» — «Сохрани Бог, чтобы я вам нанес такое тяжкое оскорбление! Ваша душа велика и чиста, и героизм, выказанный вами среди таких несчастий, навсегда привязал меня к вам. Верьте мне, сударыня; я так же, как и вы, ненавижу анархию, но я вращаюсь среди партий, участвую в политических дискуссиях, соприкасаюсь с народом. И я лучше, чем ваше величество, могу судить о значении и направлении событий. Мы переживаем не простое народное волнение, как вы, кажется, думаете, а восстание, почти единодушное, великой нации против устаревшего и разлагающегося порядка вещей. Крупные партии разжигают пожар. Я со своей стороны вижу в революции и короля, и нацию: все, что склоняет к их разъединению, губит обоих. Я хочу их соединить, ваше дело — помочь мне. Если я составляю помеху вашим планам и если вы на них настаиваете, то скажите мне о том, я удалюсь немедленно и в отставке буду скорбеть об участи моего отечества и вашей».