Въ лѣто семь тысячъ сто четырнадцатое… - Александр Владимирович Воронков

Распрощавшись со стрельцами, мы с Неупокоем за несколько минут оказались сперва в «заведывании» Фролки — говоря языком двадцатого века бригадира разнорабочих, занимавшихся низкоквалифицированным трудом. Уменьшительная форма собственного имени пятидесятилетнего седобородого дядьку с когда-то перебитой и неправильно сросшейся ключицей вовсе не смущала, хотя характер у него был — как у хохла-старшины из анекдотов. То есть повышенной прижимистости. Организовывая банно-помывочное мероприятие, тот изворчался о дороговизне дров (как будто приобретал их на последние свои кровные копейки!) и бессовестности неких «уношей», вздумавших париться в среду — постный день. По его словам, грешнее только в воскресенье: «аки во крови омываться»… К процессу колки дров Фролка припахал и меня, обозвав «ничегоней» и «безручком». Физической работы ни я, ни мой тёзка-реципиент никогда не чурались, однако тяжёлый топор на длинной полусаженной рукояти — штука вполне пригодная для тренировок спортсменов-тяжелоатлетов, а Стёпкино тело, недокормленное в голодные годы, к большим нагрузкам пока было не готово. Так что пропотел и упарился я ещё до того, как попал в курную баньку для дворцовой прислуги. Пока мужик бурчал, старательно норовя донести своё недовольство до максимального числа слушателей, Неупокой быстро смотался куда-то, вернувшись минут через двадцать с парой узелков с чистой одёжкой.

Парились мы с Неупокоем недолго, по ощущениям около часа, если не меньше: Фролка особо раскочегаривать баню не дал, впрочем, он и сам отказался от парилки. Тем не менее и этого времени хватило чтобы снять накопившиеся усталость и напряжение нервов. На смену изгвазданной и подранной одежде мне достались чуть коротковатые и ношенные, но крепкие льняные порты с плетёным очкуром вместо ремешка, льняная же рубаха без воротника и обшлагов, надеваемая, как советская гимнастёрка, через голову, два кушака — рыжеватый, явно окрашенный отваром луковой шелухи и узкий чёрный, из дрянного сукна, с красной обережной вышивкой на обоих концах. Он прилагался к короткому, чуть ниже колен, кафтану из светло-серого холста. Вместо безвозвратно утраченных сапог мне досталась пара поршней — примитивной обувки из сшитых кусков кожи и портянки-онучи с конопляными верёвочками. Всё лучше, чем шлёпать босиком. Новую шапку мне никто выделять не собирался, да я и не настаивал. И без того для Стёпки-скомороха наряд оказался более, чем приличный и недешёвый. Свою вымоченную в алкоголе обмундировку Неупокой тоже сменил, натянув суконные чёрные шаровары наподобие казацких, отбелённую рубаху с вышивкой по вороту и такой же как у меня серый кафтан с рыжим полотняным кушаком. Серый валяный из шерсти колпак с чёрной суконной тесьмой по краю околыша-отворотов как у купца Садко с картинки завершал картину. Прямо праздничное одеяние, если помнить, что парень — обычный слуга. Прямо как у нас: у тех, кто ближе к Кремлю, и костюм получше, и кусок послаще — что в семнадцатом веке, что в двадцатом. Никакой зависти: констатация факта.

Пока парились да переодевались в чистое, на Москву уже опустились сумерки и Неупокой потащил меня в местное заведение общепита. Поварня оказалась длинной избой, причём печи — вовсе не похожие на привычные по иллюстрациям к сказкам классические «русские» — оказались не только внутри здания, но и вне его бревенчатых стен. Успели мы вовремя: две артели дворцовых послужильцев как раз рассаживались за установленными под навесом тесовыми столами. К одной из них мы и присоединились. Ну что сказать? Кормили царских слуг сытно: жирная уха, точнее, юшка с разварившейся крупой при полном отсутствии собственно рыбы, рассыпчатая полбяная каша, сдобренная незнакомым на вкус растительным маслом и даже чуть сладковатое пиво — отличная еда, особенно учитывая откровенно слабое питание Стёпки до того, как меня перекинуло в его тело. Несколько огорчило лишь то, что хлеб на столе действительно оказался крепко зачерствевшими объедками, оставшимися от трапезы «лиц, власть предержащих». Но зубы, к счастью, у меня вновь молодые и здоровые, и зубами этими я намерен покрепче вцепиться в новую для меня жизнь, пусть и в далёком прошлом. Прорвёмся.

Проснулся я, грохнувшись с лавки на утоптанный земляной пол. Из прорубленных в бревенчатых стенах под самой крышей оконцев-«амбразур» тянуло предутренним холодком, огонёк висящей перед образом целителя Пантелеймона медной лампадки колыхался, грозя погаснуть с минуты на минуту. Об остеклении или хотя бы о прилаживании ставен здесь явно никто не задумывался. Впрочем, это, пожалуй, и к лучшему: на дворе не зима, насмерть не замёрзну. Зато хоть как-то проветривается помещение «людской» избы, где стоит «духан» покрепче, чем в казарме времён моей красноармейской юности: несколько десятков спящих мужиков благоухают отнюдь не фиалками, да и онучи — прародители солдатских портянок — добавляют свой специфический «аромат». Разница лишь в том, что не ощущается запахов ружейного масла и сапожной ваксы: в отличие от казармы РККА здесь не стоит вдоль стены пирамида с винтовками и шашками, сапоги же дворовым слугам по большей части недоступны, а у кого они есть — те для смазки используют чистый берёзовый дёготь.

Всё, теперь не уснуть. Наощупь нашёл под лавкой свою обутку с онучами, натянул-навертел как полагается и, стараясь ни обо что не запнуться, выбрался на вольный воздух. Организм настоятельно требовал избавиться от излишков жидкостей, да и пиво, пусть и слабенькое, не пошло на пользу неокрепшему подростку. Неподалёку слышался порывистый шёпот Неупокоя, ему невнятно отвечал женский голосок: похоже, это повариха Акулина, подававшая вечером на стол, естественным образом пошла с парнем на сближение, несмотря на его обожжённое лицо. Оно понятно: дело молодое, а вдове — покрывавший волосы чёрный платок сложно было вчера не заметить — если и старше парня, то не намного. Лет немного за двадцать, от силы двадцать пять. Не дело смущать парочку, а организм всё также настойчиво требует облегчения. Пришлось шустро, по-мышиному, метнуться по направлению к наиболее резко «благоухающего» строения, судя по запаху навоза — хлева для скота, шустро развязывая очкур штанов. Спустя минуту я, уже в блаженном состоянии облегчения, приведя одежду в норму, предпринял разведку местности, поскольку вчера перемещаясь в сопровождении то стрельцов, то местного работника, мало что углядел. А если жизнь Стёпки — и, соответственно, моя, начнёт стабилизироваться, велика вероятность, что она пройдёт по большей части здесь. Свыкшись с фактом переноса моего сознания в мозг жившего за несколько столетий до меня подростка, я вполне отдавал себе отчёт, что вряд ли сумею резко подняться по социальной лестнице. Сирота, сын пушкаря, не перенявший отцовской профессии, скоморох — у такого потолок карьеры