Санки, козел, паровоз - Валерий Генкин

И хотя их дорожки теперь почти не пересекаются, хотя видят они друг друга пару раз в году, Алик-Виталик с раннего детства твердо знают: они — друзья. И это, уж видно, не вытравить никаким «жизненным обстоятельствам». Ау, обстоятельства! Не надейтесь.

Что касается игры в «великих людей», то семидесятилетний Виталий Иосифович стал было приучать к ней своего внука, но вскоре затею эту бросил: мальчик загадал ему Шумахера, обстоятельства жизни которого знал во всех подробностях, но не имел понятия о Рафаэле.

Все течет у плохого сантехника Гераклита. И все, видимо, изменяется. Превращаясь в нечто одно-родно-образно-типно-е. Как ананас и брюква теряют различия по мере продвижения по ЖКТ… Но есть, есть нечто постоянное, основательное, не подверженное капризам времени. Таковой была и остается одна из черт его, Виталика, натуры: патологическая приверженность к установленному порядку в самых разных проявлениях. К мытью посуды (а мыл ее всегда сам, неизменно напоминая наблюдателям, интересующимся причиной, слова Андрея Дмитриевича Сахарова, который, по слухам, Елену Георгиевну к мойке не допускал: «Я делаю это лучше») он приступал, надев резиновые перчатки, довольно просторные, и при этом никогда не пользовался моющими средствами, полагая их вредными — что-то там поверхностное и активное, — а пускал струю горячей воды и до скрипа водил щеткой и тряпкой по омываемому предмету Уборка квартиры совершалась в раз и навсегда заведенном порядке и включала, помимо вещей очевидных, протирку плинтусов, выступов на дверях, верхней поверхности карнизов для занавесок — ну и так далее. К старости некоторые ритуалы, сопутствующие поддержанию этого порядка, становились назойливыми и раздражали своей нелепостью случайного свидетеля. Как он протирал очки вложенной в футляр специальной тряпочкой! Футляр раскрывался, оттуда извлекались очки и тряпочка, футляр закрывался с отчетливым щелчком и откладывался в сторону. Затем стекла по очереди полировались сериями круговых движений, проверялся на свет результат, и, буде таковой вызывал удовлетворение, аккуратно сложенная тряпочка возвращалась в футляр, а очки пускались в дело. Ежеутренне в специальной книжечке сочинялся список необходимых дел. Началось это в далеком детстве, лет с десяти, — не оттуда ли берет начало подсознательное стремление аккуратностью и трудолюбием искупить скудость дарований? Тогда-то он и завел блокнотик и мелкими четкими буковками вписывал в него дела и делишки, подлежащие исполнению, а также разного рода перечни — скажем, столиц мира, или представителей отряда кошачьих, или видов холодного оружия. Все это тщательно классифицировалось, и среди названий рубрик встречались такие умные слова, как Miscellanea и Dubia — по-видимому, Виталик подсмотрел их в каком-то собрании сочинений и приписал им необыкновенные красоту и убедительность. Ну а взрослому Виталику особенное удовольствие доставляло вычеркивание из списка дел уже выполненного или переписывание того, что — по разным причинам — выполнить не удалось, на страничку следующего дня. При этом то и дело в мозгу прошмыгивала — и растворялась — озорная мечта: вот бы настала пора, когда все дела переделаны и списка писать нет нужды… А в чем тогда нужда есть? Что можно делать не по списку? А вот что: идти по продувному пярнускому пляжу с тобой и Ольгой, держать ее за руку, размахивать сцепленными руками и — маршируя: «Озябли пташки малые, замерзшие, усталые, и жмутся поплотней, а вьюга с ревом бешеным стучит по ставням свешенным и злится все сильней». Как принято писать — цитирую по памяти.

Я все цитирую по памяти.

By necessity, by proclivity and by delight — we all quote. Мы все цитируем — кто по необходимости, кто по склонности, кто ради удовольствия. Это — Эмерсон. Умница. Тем более что и само цитирование Эмерсона есть цитата из уже помянутого Меира Шалева.

Нафаршированный цитатами, Виталик наблюдал за их поведением, когда, освободившись от окружающего текста, движением плеч скинув кавычки, они воспаряли с криком: «Свобода!» На воле они хулиганили, маскировали жуликоватость и невежество, меняли заключенный в них изначально смысл, выбирали новых хозяев по вкусу. И — становились пропусками, шибболетами: цитируешь Мандельштама и Бродского — направо, в консерваторию; Самойлова и Коржавина — прямо, на концерт «Песни нашего века»; Щипачева и Асадова — налево, слушать Задорного. При этом ни Мандельштам, ни Самойлов, ни Щипачев никакого отношения к этому распределению не имеют. Продолжим.

Прогулки прогулками, но Виталик и Алик еще забавлялись перепиской, чуть ли не ежедневной, иногда пользуясь почтой, а то и просто опуская письма в почтовые ящики друг друга — два-то этажа преодолеть нетрудно. (Да-да, в те времена почтовые ящики висели не внизу, а на дверях каждой квартиры.) Чтобы предложить другу посидеть за чашкой кофе в Домжуре, Виталик избирал такой — непрямой — путь:

Дорогой друг!

Хотелось бы посетить с тобой Центральный (или Сандуновский — на твое благоусмотрение) дом журналиста.

В мире, раздираемом классовыми противоречиями и кассовыми затруднениями, среди людей, пораженных ксено- и клаустрофобиями, нет ничего более сладостного и трогательного, а также трепетного и желанного, чем живительный поток речи, смысл которой прячется за важностью самого факта общения — этого мистического моста НАД мелкожитейским мельтешением, СКВОЗЬ холод изоляционизма, МЕЖДУ двумя теплыми пульсирующими сердцами.

Твой навеки,

Туда же, в почтовые ящики, они засовывали аккуратные квадратики бумаги с вопросами, отвечать на которые следовало быстро и честно, не заглядывая в книги и карты. Разбирая старые архивы, Виталик нашел несколько таких записок с ответами Алика и его же, Алика, вопросами. Восстановить вопросы самого Виталика нетрудно. Вот один из квадратиков.

1. Гвельфы и гибеллины. Гвельфы — работники ГВФ (гражданского воздушного флота, если забыл), а также помесь гнома с эльфом. Гибеллины — добро и зло, Гингема и Вельмина в одном лице.

2. П.С. Коган — видимо, тот, кто любил углы и питал неприязнь к кривым второго порядка. Станислав Пшибышевский — поляк, писатель. Гауптман — вроде бы Герхард, немец, писатель, драматург и, кажется, нобелевский лауреат, но — не читал, увы, как и Пшибышевского. А вот в один вопрос ты их воткнул, видать, не зря — встречал я их фамилии в общих списках то ли символистов, то ли других неправильных писателей, которые вредно воздействуют на недоразвитые умы, увлекая читателей в область нездоровой эротики.

3. Испанцев? Кого считать испанцами? Если всех, кто говорит на испанском, то миллионов 150, а если население Испании плюс эмигранты оттуда — думаю, миллионов 30.

4. Церковь на пл. Ногина — XV век.

5. См. лист № 2.

На листочке 2, тоже уцелевшем, была нарисована сигарета «Шипка» и рядом с ней — спичка. Вопрос, очевидно, относился к сопоставлению их размеров.

А единственное сохранившееся письмо с вопросами было таким:

1. К игре

Вэрно (очевидно — реакция на ответы в предыдущем туре. — В.З.).

Посылаю тебе пять вопросов, которые 1) взяты из головы, 2) ориентированы на поверхностную эрудицию и 3) не слишком узки (шире, чем, скажем, «Каков рост фельдмаршала Монтгомери?», но уже, чем «Что тебе известно о слове “мыт”?».

Итак, вопросы.

1. Истинные имена М. Твена, О. Генри, В. Молотова, Л. Кэрролла, И. Ильфа, С. Черного, К. Гамсуна, Ж. Санд, Э. Багрицкого, Д. Бедного?

2. Имена персонажей «Овода» (Монтанелли, Джемма и Артур — не в счет).

3. А перечисли-ка мне страны Южной и Центральной Америк.

4. Испанские политические деятели — начиная, скажем, с завершения реконкисты (имя, время жизни, характеристика, забавные подробности, ну да ты и сам знаешь).

5. Что тебе известно о триолете? Форма, авторы. Когда был распространен…

2. К игре же — ха-ха, другой…

Ицура — Затуловский. 1. е4; е5. 2. d4; ed. 3. сЗ; de.

4. К: сЗ; Кеб. 5. Сс4; СЬ4. 6. Kf3; Kf6. 7. 0–0; С: сЗ. 8. be; d6. 9. е5;…

Ход черных. Жду.

А если Виталику не удавалось дозвониться Алику, он поднимался на пятый этаж, но не звонил в дверь, а оставлял записку:

Попытка услышать тебя довелаМеня до отчаянья, Алик,Считай: на твою половину столаУпал целулоидный шарик.

Но вот к этим, скажем мягко, странным способам общения добавилось новое увлечение, заслуживающее специального раздела со своим заголовком:

Общество

Алика Умного с кучкой его университетских друзей и примкнувшего к ним Виталика терзало не только уместное для студентов бурленье юной плоти. Их мучила ненасытная жажда совершенствования: овладеть мировой культурой, расширить знания до предела и за пределы, отточить вкус и интеллект, утвердиться в высокой нравственности, расточать сладость и свет, творить добро, взывать к милосердию, сражаться за справедливость — вот чего возжелали эти отроки. И так далее. В сохранившейся общей тетради осталась черновая запись, так и не перебеленная: «Общество должно быть творческим во всех отношениях и смыслах, чего бы это ни касалось — выпуска журнала, выработки общественного мировоззрения, программы морального усовершенствования, которую к тому же надлежит творчески нести в народ!» Во как. Слово это — творчески — приклеилось надолго и относилось ко всему: творчески выпить, постричься, поспать, сыграть в волейбол, пообедать, ответить на экзамене, познакомиться с девушкой…