Санки, козел, паровоз - Валерий Генкин

У Володи Дубинского была тайная страстишка, выказать которую могучий парень, способный, как и Палыч, подтянуться на одной руке, да несколько раз кряду, стеснялся. Любил он до самозабвения русский романс. Тот еще, классический. Гурилев, Варламов, Булахов… И как-то раз, дорвавшись, рассказал слегка обалдевшим членам Общества массу подробностей о Булаховых, числом три, из коих два — Петра. Да еще жена и дочь одного из них оказались блистательными певицами… Первый Булахов, с трепетом говорил Володя, Петр Александрович, родился в 1792 году, пению учился у итальянца Риччи, пел сначала в Московском частном хоре, потом — в театре Пашкова, а с 1825 года — в Большом. Он-то впервые исполнил и «Черную шаль» Верстовского, и «Соловья» Алябьева — да, да, тогда это пели не колоратурные сопрано, а тенора. В Третьяковке можно увидеть портрет Петра Александровича кисти Тропинина. Два его сына — Павел и Петр — стали музыкантами, Павел считался первым тенором Петербурга, а Петр не столько пел, сколько сочинял: «Нет, не тебя так пылко я люблю», «Не пробуждай воспоминанья», «Нет, не люблю я вас» — все это Петр Петрович написал. И жена его, Анисья Александровна, сценическая фамилия — Лаврова, пела и в Большом, и в Петербурге тоже… И дочь их, Евгения Збруева, стала певицей, у нее было глубокое контральто, она дожила до 1936 года и оставила воспоминания об отце: жил тот тяжко и бедно, много лет был прикован к креслу параличом… В заключение докладчик было затянул «В час, когда мерцанье звезды разольют и на мир в молчанье сон и мрак сойдут», но в месте, которым Дубинский особенно гордился: я и-и-и-ду из дома, — терпенье слушателей лопнуло.

Такая получилась внеплановая пятиминутка, не попавшая в протоколы Общества. Виталик потом долго ломал голову — до сих пор ломает, когда выдается свободная минутка, — как Евгения Ивановна Збруева могла приходиться дочерью Петру Петровичу Булахову.

Виталий Иосифович листает дальше. Батюшки, прелесть какая!

Баулин опоздал на 1 час и не был готов к докладу, за что единогласно осужден морально.

Членам Общества дозволяется за неимением денег брать на душу долг, исчисляемый произвольным количеством рублей.

А вот и знакомый почерк — да это его, Виталика, рука.

Председателю заседания Общества

от члена Общества Затуловского В.

Уведомляю высокое собрание, что не смогу быть на заседании О. к 18 часам. Причина — консультация в институте, назначенная на то же время. Надеюсь, Общество и Председатель благоволят соразмерить степень соответствия данной причины требованиям Устава.

Сегодня я еще раз прочел статью Блока «О символизме». Статья недлинная, но она была у меня в руках 20 мин., и я успел лишь внимательно прочесть ее, не делая выписок. Мне кажется, она могла бы послужить некоторым дополнением к последнему докладу Алика. Поэтому я постарался воспроизвести те образы, которые остались у меня в памяти после статьи. Прошу Алика (как лучше всего разбирающего мой почерк) прочесть нижеследующее. Желательно с соответствующим выражением. Далее — Блок, довольно близко к тексту.

Пойми, пойми, все тайны в нас,В нас сумрак и рассвет.

Стоило в душах некоторых людей зародиться этому чувству — возник символизм. Ты — теург, носитель тайного дара сохранять свободу, но добровольно отдаешь себя в рабство силам подсознания. Миры зовут — со всех сторон звучит музыка, беспокойная, клочковатая, и сквозь эту музыку различимы слова. Зовущие миры обретают окраску, сначала, как и музыка, неровную, затем — сплошную, пурпурно-лиловую.

Золотой меч пронзает этот пурпур и поражает сердце теурга. И являются Лицо и Голос. Теург ощущает прикосновения бесчисленных рук, голоса и руки требуют от него ответа. Близка высшая точка торжества, где теург растворяется в зовущих мирах, обретает единство с ними. Но… Лучезарный меч гаснет. Волны сине-лилового мрака побеждают пурпур. В этом мраке качается белый катафалк, на нем — кукла с Лицом, которого ждал теург, но это мертвая кукла — ведь он теперь в ином, синем мире. Теург и сам изменился. Он творит образ мертвой куклы — из шелеста трав, шороха прибоя, небесного грома, лепестков роз. Волшебные миры заполнили сердце и создали Незнакомку — красавицу-куклу, дьявольское порождение лиловых и синих миров.

Но что делать с моим созданием? Оно не живое — ибо его нет, и не мертвое — оно во мне. И что делать с моей жизнью, ибо и она — искусство. Я слышу, как бьет крыльями врубелевский Демон, но и он — призрак. Где же выход из синего мира, который погубил Лермонтова, Гоголя, Врубеля? В глухую полночь этих миров художники сходят с ума.

Но все же был и золотой луч! Мы были возведены на вершину и увидели мир в закате. Мы спустились с горы и отдались этому закату, красивые, как царицы, но не храбрые, как цари. Мы побоялись подвига.

Сойдя с вершины, найдем ли мы в этом потускневшем небе след золотого меча?

Ох, врал Виталик, наверняка содрал он все это у Блока, а не по памяти писал. И здесь, как много раз до — и после, — находил способ повернуться к аудитории выгодным профилем.

М-да, а вот подкреплялись члены Общества во время изнуряющих заседаний гоголем-моголем, который тут же торжественно готовился. Ни тебе косячка, ни ширева, ни колес. Ни — алкоголя. Растирали пяток яиц с сахаром, добавляли какао, выдавливали сок лимона и взбивали вилкой. Жутко приторно — но бодрило. Иногда слушали пластинки и магнитофонные записи — от Рахманинова до «Шестнадцати тонн». Вперемешку. Виталик отдавал предпочтение «Тоннам», хотя никогда бы в этом не признался. Увлеченный английским, он старался пробиться к смыслу басовито исполняемой песни. Она и сейчас ему помнится. Со свойственным ему стремлением пустить пыль в глаза он часами гонял ее дома, чтобы разобрать слова, а когда почти все понял, на очередной интеллектуальной оргии эту пыль таки пустил.

— Можно сказать, боевой клич американских шахтеров, — небрежно поучал он собратьев по Обществу. — Вот, послушайте.

И проигрывал первый куплет:

Some people say a man is made outta mud,A poor man’s made outta muscle and blood,Muscle and blood and skin and bones,A mind that’s a-weak and a back that’s strong.

— Говорят, — переводил он, остановив проигрыватель, — что человек создан из грязи, вроде как из праха, а бедняк сделан из мышц и крови, из мышц, крови, кожи и костей, из слабого разума и сильной спины.

Оценив эффект, Виталик пускал продолжение:

You load sixteen tons, what do you get?Another day older and deeper in debt.Saint Peter, don’t you call me ’cause I can’t go,I owe my soul to the company store.

— Погрузишь шестнадцать тонн, а что получишь? — токовал он. — На день постареешь, да еще больше задолжаешь. Не зови меня, святой Петр, не могу я к тебе идти, потому что задолжал свою душу магазину компании.

Тут он давал объяснения, что, мол, святой Петр стоит у врат Царствия Небесного и впускает туда праведников. А шахтеры всегда были в долгу у своих хозяев, потому что платили им вроде как не деньгами, а талонами: на них только в своих магазинах можно было что-то купить. Такой вот звериный оскал капитализма. Чистая политинформация под хорошую музыку. Народ слушал, кивал, и только сильно диссидентствующий Алик Умный задумчиво смотрел вдаль. А пластинка пела:

I was born one mornin’ when the sun didn’t shine,I picked up my shovel and I walked to the mine,I loaded sixteen tons of number nine coal,And the straw boss said: «Well, a-bless my soul».

В этом месте у Виталика возникли определенные затруднения, и он честно в них признался.

— Видите ли, — говорил он, — сначала тут вроде как все ясно: я родился хмурым утром, солнца не видно, взял свой обушок и почапал к шахте. Нагрузил я шестнадцать тонн угля номер девять… Но разрази меня гром, если я знаю, что за уголь такой, почему ему девятый номер присвоили.

— Ну да, — желчно заметил Алик. — Уголь все же — не трамвай.

— Какой такой трамвай, почему трамвай? — всполошился Виталик.

— С девятым-то трамваем полегче. Всегда спеть можно:

Шел трамвай девятый номер,На площадке кто-то помер,Тянут-тянут мертвеца,Ламца-дрица, гоп-ца-ца…

Остальные члены Общества сочувственно покивали — не знает человек, чего уж тут (много позже Виталик раскопал, что речь шла не об угле с этим номером, а о шахте — Девятой шахте в Кентукки, которую шахтеры называли «Раем»), и переводчик с достоинством продолжил:

— А этот долбаный босс (предмет особой гордости, где-то он раскопал такое значение «соломенного» босса) и говорит: «Черт бы меня побрал!» Вроде как — удивился.

Потом шел повтор второго куплета, и Виталик отдохнул. Пятый куплет звучал так:

I was born one mornin’, it was drizzlin’ rain,Fightin’ and trouble are my middle name,I was raised in the canebrake by an о 1’ mama lion,Cain’t no-a high-toned woman make me walk the line.

— Я родился дождливым утром, — вещал он, — борьба и беда стали моим вторым именем. Воспитала меня старуха-львица в зарослях сахарного тростника, и ни одна приличная женщина не могла меня заставить вести себя прилично. — И небрежно заметил: — Тут, кстати, возможно и другое толкованье. Walk the line, то бишь пройти по линии, значит вообще-то правильно себя вести, но еще и быть трезвым, чтобы суметь пройти по линии. Так что, может, этот шахтер с горя не просыхал.