Санки, козел, паровоз - Валерий Генкин

Казалось бы — счастливый конец. Можно есть пирожки с маком под названием «уши Амана» и веселиться. Но — дудки. Без отлагательства были написаны и разосланы грамоты, разрешавшие иудеям истреблять своих врагов во всем его, Артаксеркса, царстве. И началась кровавая баня. Евреи истребили семьдесят пять тысяч человек, в том числе и десять сыновей Амана, при этом красавица Есфирь попросила царя о милости: еще на денек продлить это доброе дело — мол, не всех успели укокошить. И тогда успокоились иудеи и постановили следующий день считать днем пиршества и веселия. Так народился веселый праздник Пурим, от слова пур, что значит «жребий», — это ж Аман бросал пур, чтобы определить день погубления иудеев. Такой вот праздник разрешенного убийства. Варфоломеевская ночь, устроенная евреями взамен неудавшейся Варфоломеевской ночи Амана.

Надо сказать, что, хотя Пурим во все лопатки празднуется евреями, и не только набожными, иудейские богословы находят в Книге Есфирь определенные неприятные моменты. Нет-нет, не кровожадность царицы их ставит в тупик, а то, что эта праведная еврейка, родственница благочестивого Мордехая, защитившая еврейский народ в Персии, находилась в интимной связи с гоем! Ужас! А вот антисемиты, в том числе и столь ученые, как Мартин Лютер, видят в Пуриме проявление еврейской жестокости. И уже изрядно постаревший Виталик прочитал как-то в Jewish Chronicle, что один из отпрысков знаменитого еврейского рода Монтефиоре призывает евреев изменить отношение к Пуриму: празднику этому, пишет он, хорошо бы исчезнуть из еврейской традиции. Ибо — гордиться тут нечем.

Рано уверовав, что принадлежность к еврейству — не причина для гордости, Виталик веру эту сохранил. А впервые побывав в Израиле, приблизился и к пониманию того, что имел в виду Граучо Маркс, когда сказал: «Я не хочу становиться членом клуба, который принимает в свои члены таких, как я».

А какие у них были преподаватели!

Исаак Львович Зетель, профессор математики, автор смешной брошюры о построении чего-то там с помощью циркуля и линейки, фонтан слюны и слов, обтрепанный пиджак в меловых пятнах, трет доску животом и рукавами: «Смотрите-ка вот что!» Горячо и невнятно втолковывает что-то, не давая ни малейшего шанса это что-то записать. Иногда в звукоряд вплетались рифмы — Исаак Львович острил. «И улыбнулся им кефир, когда они ушли в потусторонний мир». Это об институтском буфете. А то без всякой подготовки, прислушиваясь к самому себе и по-птичьи повернув голову, проникновенно начинал: «Als unseres Lebens Mitte ich erklommen, befand ich mich in einem dunklen Wald… Да, друзья, с этим интегралом мы с вами действительно очутились в сумрачном лесу».

Подписывался он, естественно, ZL.

Профессор (математики же) Николай Борисович Бескин — ну совсем наоборот. Безупречные буковки и значки на доске — и столь же безупречная логика. Он умудрился заразить насквозь гуманитарного Виталика, и тот стал делать «доклады» на сборищах студенческого математического кружка. Для разгона — о методе математической индукции. Потом он нырнул в некий труд по матлогике, захлебнулся, выплыл, отфыркиваясь, и бросил кружок навсегда. Позже его посетила смутная догадка о причине: по природе своей он склонен играть словами, убегая от точности, размывая смысл, а потому математика была ему категорически противопоказана. Что есть прямая? Геометрическое место точек… бла-бла… кратчайшее расстояние… Тоска. То ли евклидово, гениальное, образное — длина без ширины.

Ироничный гигант Валентин Китаев преподавал курс электрических машин, был безмерно добр и остроумен, а цепочки рассуждений изображал на доске последовательностью символов вроде следующей: ↓, R→0, I→∞, †,# (короткое замыкание, сопротивление стремится к нулю, ток стремится к бесконечности, летальный исход для работника и тюрьма для бригадира). Студентки его обожали, называли Валечка и охотно давали гладить коленки в обмен на зачет.

Старорежимный старичок Добротворский в безупречно-бедном костюме, точь-в-точь артист Александр Сашин-Никольский, отец Анны из фильма «Анна на шее», вел лабораторки по электроизмерениям и был дружно ненавидим за непреклонность и требования соблюдать все формальности. Стоило написать «ом» с маленькой буквы, он возвращал отчет, и никакие мольбы не помогали. О коленках и речи не шло. Потом к нему привыкли и стали уважать несгибаемого и бескорыстного старца — зачем ему все это? Зачем по пять раз встречаться со студентом, чтобы тот в конце концов отбарабанил какую-нибудь хрень касательно кишок электродинамического вольтметра?

Артистичный Купалян, человек без шеи, с откинутой крупной головой патриция и аккуратно обернутым бумажкой мелком в мягких ухоженных пальцах, читал теоретическую электротехнику. Говорили, очень любил студенток. Почему ж их не любить?

На кафедре телефонии царили две дамы, Ольга Ивановна и Зоя Ивановна, имевшие общую кличку Пупы. Единственного числа это слово не имело, Пуп могло быть только две, каждая составляющая называлась обычным именем. Одна из них стала руководительницей Виталикина диплома и покорила его тем, что не обращала на дипломника ни малейшего внимания.

Смешно, но английский преподавала дама по фамилии Джексон.

И был совершенно замечательный полковник Суров. Полковник из полковников, никого полковничее за всю жизнь Виталик не видел и, похоже, не увидит. Небольшой, сухопарый, ладный, в безупречном мундире и сапогах зеркального блеска, со скупыми четкими словами — ни шагу за пределы уставных формулировок и инструкций. Как заведет про тактико-технические данные старт-стопного телеграфного аппарата СТ-35 — плакать хотелось, до чего красиво.

На филодроме, месте неторопливых бесед и лихорадочных листаний конспектов, злорадных шуток и подремывания на диванчике, рыжий сокурсник Карасев берет Виталика за пуговицу: «Что есть пожар?» Виталик неторопливо разлепляет губы, но огненноволосый отвечает сам: «Пожар есть горение прёдмета (ударение на первом «е»), к горению не предназначенного». И — вжик — его уж нету с нами.

Горделивая отличница Наташа Петрова на сдаче зачетов по лыжам где-то в Сокольниках торжественно бормочет: «Стоит и спит ажурный лес, он полон сказок и чудес».

Слава Бурнов туповат, напряженно постигает шутки типа «Маша любила петь, а также Вань и Вась», а постигнув, разражается «гы-гы», но здорово мечет копье, чем привлекает девушек — бормочущих про ажурный лес и всяких прочих. Сначала аккуратненькую и старательную комсомольскую активистку Лиду Арахнову, а потом так вообще красавицу, рыхловатую, но очень сексапильную Наташу Сироткину. Он усердно окучивает их поочередно, к обоюдному удовольствию, меняя каждый семестр. Или его меняли? Кто ж сейчас скажет.

Скопидомистый Пичков мастерит на продажу транзисторные приемники и таскает в свою норку все подряд — тяжеленный чемодан трансформаторного железа увез из ленинградской «Красной зари» — той, где сфинкс, мост Лейтенанта Шмидта, промерзший трамвай и узкая ладонь Наташи Большой. Боже, сколько ж их, Наташ, в одной только группе одного факультета.

А вот щекастый улыбчивый Боря Дверкин, спутник Виталика и Арнольда в рейдах на танцплощадку в Парке культуры имени отдыха. Чисто Вергилий — все ходы знал, заходы, приемы и ужимки, а потому был неизменно успешен.

По субботам-воскресеньям в толпе танцующих легко вылавливались более или менее смазливые чувихи, но главным вопросом оставался: «Хата есть?» Плохо без хаты, ой плохо. Выкручивались. У ребят в общежитии. В Нескучном саду. Осторожность соблюдалась, изделия номер два при себе, а Вовка Брикман вообще оригинал — пользовался экзотическим контрацептивом в виде каких-то мягких кубиков, которые следовало ввести в объект вожделения до того. Носил он их, естественно, не в аптечной упаковке, а в коробочке из-под фотопленки, чтобы родитель — следователь городской прокуратуры, о-о-о-чень проницательный — не засек. После дебюта с Валей гигиенические эти упражнения почти не затрагивали эмоциональной сферы Виталика. «И это все? — размышлял он тогда, сидя в электричке. — Увижу ли когда эту Валю?» Милые сердцу Наташи Большая и Маленькая оставались идеальными объектами воздыхания.

Все эти сто семьдесят с чем-то погонных сантиметров ее тела, вполне неуклюжего, чуть сутулого, тонконогого — не давали покоя. Узкие губы распластывались в улыбке по зубам, ромбики ноздрей дрожали: хочу. И Виталик хотел Большую Наташу. Но и Маленькую — складненькую, с розовыми пушистыми щечками и стройными ножками. Зеленое платье старомодного покроя вместе с очками и заколотыми наверх золотистыми волосами просто убивало. А когда они ехали из Питера после практики и не могли наскрести рубль на постель, она подняла ангельский взор на проводника и ангельским же голосом промолвила: «Какие матрасики симпатичные». И им разрешили спать на матрасах. Да-да, та самая, casta diva, которой он подарил перламутровый ножичек со стишками. Впрочем, была конкуренция — весьма импозантный старшекурсник положил глаз на Маленькую. Мильон терзаний. Виталик звонит из автомата на Чистых прудах. Пойдем, погуляем. Ты знаешь, не могу. Ты очень хороший. Но — не могу. Совсем? Совсем. Никогда? Тишина. Он вешает трубку. И слезы. Ох уж эти слезы. «Старинная песня, ей тысяча лет, он ее любит, она его нет». А из репродуктора над катком: «Я понапрасну ждал тебя в тот вечер, дорогая…» Надо было, надо было… Что? Speak daggers? Не умел, слюнтяй. «И только боль воспоминаний…» — слезы в будке на Чистопрудном бульваре не забыл. И вспоминал каждый раз, когда слышал арию Нормы. Ах, casta diva, casta diva… Да, и конечно, тридцать градусов мороза, хотя и март, памятник Тимирязеву, туфли тонкие, они гуляют по Арбату с Тиной. Если имя Ассоль напоминало Грею звук летящей стрелы, то Тина конечно же — звон дрожащей тетивы, когда стрела уже в полете. В перчатках стынут руки, а рядом, на витрине, мирок румяных кукол изысканно-старинный. Потом писал ей из Шхельды. Пожалуй, это была самая сумасшедшая влюбленность. И самый холодный март в его жизни. Он тут же изваял триолет — только что узнал о такой форме: