Царь и Бог. Петр Великий и его утопия - Яков Аркадьевич Гордин

невозможно. Это могло быть только решение царя. Почему? Быть может, он не хотел появления у наследника прочных связей в армии?

Если бы Петр действительно хотел приохотить Алексея к военной профессии, то царевич должен был не «с алебардой при полку» служить в качестве младшего офицера в двадцать два года, а хотя бы присутствовать на военных советах, которые царь собирал регулярно, наблюдать планирование операций. При нем должен был состоять опытный офицер, знакомивший его с основами профессии в ситуации реальной войны.

Ничего этого сделано не было. Теоретические занятия топографией и фортификацией вряд ли могли пробудить в царевиче честолюбивые мечтания и увлечь обаянием воинского ремесла.

В любом случае сам тип личности и характер мировидения неизбежно сказались бы на стиле правления Алексея, если бы он оказался на российском престоле, и царем-воином он бы не стал. И в этом не было бы большой беды. Все последующие царствующие в России особы доверяли ведение войн своим полководцам. В период Наполеоновских войн русская армия стала побеждать, когда Александр I перестал вмешиваться в управление войсками. Так что и в этом случае можно спокойно повторить слова Погодина: «…обвинение натянутое, подьяческое…»

О том, что могло произойти с конца 1711-го по 1715 год, мы поговорим позже. Сейчас нужно завершить весьма значимый сюжет – образование Алексея, его духовное развитие.

Предвзятое отношение к царевичу и стремление представить его личностью ничтожной и заслужившей свою участь объясняются несколькими причинами.

Главная причина, вполне совпадающая с мотивацией, которая заставила Петра выстроить свою мифологическую картину: Петр заранее готовил общественное мнение к будущей неизбежной, по его представлению, расправе с наследником, а позднейшие историки, искренне уверенные в безусловной правоте царя, видели свою задачу в оправдании сыноубийства, совершенного с явно завышенной жестокостью.

Вопрос интеллектуального развития Алексея играл немаловажную роль в конструировании соответствующей ситуации.

В этом отношении очень характерна позиция Н. И. Павленко, историка, безусловно, знающего, но безоговорочного апологета Петра: «В марте 1710 года он (Алексей. – Я. Г.) приехал в Варшаву, где остановился на дворе царского посла князя Г. Ф. Долгорукова, и лишь затем выехал в Дрезден. Таким образом, в Дрезден Алексей прибыл значительно позже намеченного срока. Но и теперь он далеко не сразу приступил к обучению 〈…〉. По наблюдениям того же Кикина, царевич приехал из-за границы с таким же багажом знаний, с каким выехал из России. Кикин, несомнено, был прав. 〈…〉 На этом завершилось образование царевича. В отличие от отца, проявлявшего любознательность и тягу к знаниям, царевич не питал к ним интереса»[92].

Как ни странно, Павленко ничего не известно о пребывании Алексея в Кракове, хотя сведения об этом лежат на поверхности. Разумеется, кроме записки Вильчека.

Но мы-то знаем, что месяцы пребывания Алексея в Кракове и Дрездене были временем напряженной интеллектуальной работы. Мы знаем, что в Кракове Алексей ежедневно два-три часа изучал «военные науки, математику и географию» под руководством обер-инженера Кулона. И конечно, совершенствовал знание европейских языков – в соответствии с наставлением Петра.

Отдельные отрывочные сведения, которые, как правило, не принимаются во внимание, тем не менее дают возможность скорректировать расхожее представление об интересах и занятиях царевича в разные периоды. В том числе в его отроческий период, когда, как принято считать, он всецело находился под влиянием ретроградов.

Вспомним, что в письме Лейбницу (Алексею в то время было тринадцать лет) Гюйссен пишет: «…он любит математику и иностранные языки и очень желает посетить чужие края».

А токарного дела мастер Людовик де Шепер (Луи Шеппер) в письме Петру из Москвы от 22 сентября 1705 года писал: «Его высочество государь-царевич многократно в доме моем был и зело ужо израдно точить изволит, и, кажется, что он великую охоту к сему имеет».

Надо иметь в виду одно обстоятельство чрезвычайной важности. Многие свидетельства, в том числе и самого царевича, – это свидетельства, данные под пыткой. Ход и характер следствия были таковы, что Алексей с какого-то момента старался сделать как можно больше компрометирующих его признаний, надеясь избежать новых пыток.

Пушкин, прекрасно знакомый с материалами дела, очень точно понял эту страшную особость ситуации: «Царевич более и более на себя наговаривал, устрашенный сильным отцом и изнеможенный истязаниями. Бутурлин и Толстой его допрашивали. 26 мая объяснил он слово ныне в письме к архиерею, им написанное, зачеркнутое и вновь написанное. Несчастный давал ему по возможности самое преступное значение.

〈…〉 Царевич подтвердил прежние признания, объяснил незначащие обстоятельства. Толстому, Меншикову, Бутурлину и Шафирову, отведши их в сторону, объявил особо некоторые злоумышления (несчастный! своим врагам)»[93].

Так вот, с определенного момента, когда Алексей осознал безнадежность своего положения, его единственной целью стало минимизировать мучения, а для этого максимально себя обвинить во всех реальных и нереальных грехах и самых коварных замыслах. Он считал, что в этом случае уже не будет надобности истязать его для дачи «чистосердечных показаний».

Другие участники следствия тоже понимали, чего ждут от них инквизиторы.

Когда Алексей «сознавался», что он не любил ученья, то для него речь шла о военном деле и точных науках, но при этом он не конкретизировал свои показания. А мы знаем, с какой страстью предавался он изучению разного рода отнюдь не простых текстов на разных языках. Но настаивать на своем усердии в какой бы то ни было сфере означало опровергать обвинения грозного отца, вступать с ним в пререкания. И понятно было, к чему это могло неизбежно привести. Единственное спасение от пыток и гибели Алексей видел в следовании тем правилам игры, которые предложил Петр.

Здесь я позволю себе несколько отвлечься, чтобы показать, насколько для тогдашнего следственного быта характерна была ситуация, когда человек готов был самоубийственно подтверждать данный под пыткой самооговор, лишь бы не подвергаться дальнейшим мучениям.

Ведь если снятый с дыбы подследственный отказывался от своих показаний, то его возвращали на дыбу, чтобы добиться от него непротиворечивых свидетельств.

Василий Никитич Татищев, драгунский капитан, в будущем первый русский профессиональный историк и автор одного из конституционных проектов 1730 года, а пока что военный агент, выполнявший поручения Петра в разных европейских странах, вспоминал:

В 1714-м году я, едучи из Германии чрез Польшу, в Украине заехал в Лубны к фельдмаршалу Шереметеву и слышал, что одна баба за чародейство осуждена на смерть, которая о себе сказывала, что в сороку и дым превращалась, и оная с пытки в том винилась. Я хотя много объяснять пытался, что то неправда и баба на себя лжет, но фельдмаршал нисколько мне не внимал. Я упросил его,