Каменный Кулак и мешок смерти - Янис Кууне

Когда они слились вновь, он любил ее так нежно, так заботливо, что наступил Эрнин черед плакать… от счастья.

Всю зиму в доме Кнутнева готовились к появлению первенца. Эрна отмачивал в щелоке, трепала, полоскала, сушила и вновь отмачивала льняное пеленание, дабы оно стало мягким, как лебяжий пух. Волькша плотничал по дому. Долгими зимними вечерами он что-то строгал, резал, точил и прилаживал. Эрна порой любопытствовала, что плотничает ее супруг, но Годинович только хитро улыбался и целовал жену в наливавшийся день ото дня живот. Когда его поделка была закончена, ругийка не знала, как выразить нахлынувшие чувства. Такой дивной резной колыбельки она в жизни своей не видела.

– Будь я поменьше, – умилялась она, – сама бы в ней спала и видела дивные сны.

– А как же я? – притворно обижался Волькша. – Ты бы перестала согревать меня по ночам своими объятиями?

– А ты сделай колыбельку побольше, чтобы мы оба в ней поместились, – пошутила Эрна.

И Годинович еще месяц резал, строгал, но сделал к их ложу резное изголовье.

Время от времени беременную посещали странные желания. То ей хотелось погрызть моркови, то еловых шишек, то зайчатины с клюквой, то творога с медом. Нет, Эрна не зудела об этом, как Фриггита, когда та выклянчивала у Хрольфа новые наряды или серебряную гривну. Ругийка скорее жаловалась на странные прихоти своей утробы, но в тот же день Волькша исчезал из дому и возвращался только с желанным кушаньем и подарочком. И Эрна вновь и вновь, засыпая, просила всех ругийских богов сделать так, чтобы ее небывалое счастье не оказалось сном, чтобы она однажды не проснулась и не обнаружила себя привязанной к кровати в доме Бергертайлеров.

Иногда Волькше казалось, что они с женой живут где-то на глухой засеке. К ним никто не приходил, они ни к кому не ходили. Поначалу, когда Кнутнев только объявился на Бирке, его зазывали к себе разные шеппари, кормили, поили, просили рассказать, куда запропастились Хрольф и ушедшие с ним шёрёверны. Варг не чинился, на зов приходил, но на слова был скуп, ел и пил как отрок и все норовил побыстрее исчезнуть из-за разгульного стола. Новость о том, что бывший Потрошитель сумьских засек взял на копье больше ста тысяч крон, переполошила умы всех варягов, зимовавших на Бирке, да что там, весь Уппланд. Такой добычи, да еще в серебре и золоте, не брал даже сам Синеус Ларс. Шеппари наперебой возглашали, что не успеет сойти на Мэларене лед, как они двинутся в Хедебю, дабы застать там Гастинга до его нового похода.

Волкана эти возбужденные пересуды и сговоры обтекали, точно воды весеннего ручья вековечный камень. Он если и слышал их, то уж точно не вникал. Все его помыслы были лишь о грядущем рождении первенца.

Просинец сменился Снежнем.[182]

Зима на Бирке была мягче, чем на Волхове. Снега шли так же обильно, а вот трескучих морозов не было даже на Коляды. Волькшин дом оказался таким теплым, что они с Эрной часто ходили в одном нательном. Под мягкой тканью выбеленной рубахи плодоносное чрево ругийки выглядело особенно трогательно, и Годинович порой подолгу ласкал женино пузо, в котором плод уже начинал шевелиться.

Минула целая жизнь, а Волкан так и не забыл ту ночь, когда их первенец впервые засеменил ножками в мамкином животе. Он спал на правом боку, Эрна по своему обыкновению прижималась к нему всем телом. И вдруг Годиновичу показалось, что жена легонько толкает его в спину. Он развернулся, чмокнул ее в лоб и сонно спросил:

– Что случилось?

Эрна не отвечала. Ее сон был глубок и покоен.

Волькша отвернулся, поправил подушку и собрался спать дальше, ругийка, не просыпаясь, пододвинулась к нему, и вскоре сон почти вернулся к Годиновичу, как вдруг он вновь почувствовал толчки в спину. Догадка о том, что это не Эрна, а плод ее чрева едва заметно пихает его в хребет, заставила Варга опять повернуться лицом к жене. Он нежно повернул ее на спину и положил руку ей на живот. Через мгновение из глубины ее утробы последовал толчок. Потом еще один. Его первенец пробовал свои слабые силы. Он жил! Он готовился выйти в большой мир, где его ждал любящий отец и самая лучшая на свете мать! От охватившей его нежности Волкан не мог заснуть до самого утра.

С той ночи до родов прошло еще два с половиной месяца. Березозол[183] напоил их березовым соком. Пузо Эрны стало совсем круглым, а груди – так тяжелы, что ругийке приходилось подвязывать их особым платком. Чуть ли не до последнего дня своего радостного бремени Эрна просила мужа не отказывать ей в супружеской любви. Как бы ни опасался Волкан за плод, она всякий раз умудрялась получить от него то, что он и сам страстно желал.

– Смотри, как твой ребенок радуется нашей любви, – говорила она сразу после того, как их сладостные судороги утихали. Дитя иногда целыми днями не унималось у нее в чреве. Порой ругийка багровела от боли, которую причинял ей ребенок, но продолжала улыбаться.

– Тот… – после долгих уговоров созналась она, – ну, тот… в Хохендорфе… – и Волькша понял, что его жена говорит о ребенке Бергертайлера, – лежал неподвижно, точно камень…

Годинович обнял жену и нежно поцеловал в щеку.

Как ни обособленно жил Кнутнев, о том, что его жена ждет ребенка, знала вся Бирка. Будущие молодые родители и шагу не могли пройти, чтобы не услышать чей-нибудь совет о том, что делать, когда начнутся роды. И все равно, когда Эрна среди ночи сказала, что ребенок просится наружу, Волкан заметался по дому, как безголовый петух. Лучшая повивальная ведунья жила на Екерё. Годинович собирался со дня на день пригласить ее пожить в их доме, дабы та была под рукой во время родов. Но Макошь опять распорядилась по-своему.

– Как думаешь, я успею съездить на Екерё? – непослушными от волнения губами спросил он у Эрны. Та улыбнулась ему натянутой улыбкой и погладила по русой голове.

– Думаю, что нет, – ответила она и заскрежетала зубами от натуги навалившейся схватки.

– Но надо что-то делать! Эрна, что делать?!

– Надо еще соломы и большой жбан горячей воды, – сказала роженица, переводя дыхание.

Годинович бросился раздувать угольки в печи, таскать воду из озера и солому из сенной сусеки. От работы его рассудок прояснился. Он вспомнил, как рожала Рада, жена его старшего брата Торха. Она мучилась несколько дней. Но, с другой стороны, его мать, Ятва, всегда рожала быстро и сноровисто. А ведь Волкан не раз ловил себя на том, что его жена и костью, и статью похожа на супругу Годины. Посему роды не должны были вызвать у нее неописуемых мук, о которых после рождения первенца рассказывала Рада. Вспомнил Волькша и давнишний рассказ ругийки о том, как та опросталась мертвым ребенком, будучи совершенно одна в доме хохендорфских старшин. Но эта мысль вместо того, чтобы утешить, только распалила его страхи. Годинович начал опасаться не только за жену, но и за ее плод.