Маленький Большой человек - Томас Бергер

Знаете, иногда человека одним словом можно расположить к себе, причём, обычно это получается ненароком. А когда и впрямь хочешь подпустить удачный комплимент — как правило, ничего не выходит. Я вовсе не хочу сказать, что до этого момента мы с Лавендером были враги — ничего подобного. Просто он в этом доме был слуга, а я — ребёнок, вот мы и не замечали друг друга, словно мебель. Сдается мне, он зашёл взглянуть на меня просто из любопытства…

— Понимаешь, дома никого нету, только Люси — вот Лавендеру и пришло в голову эта… проведать тебя. Люси, вообще-то, тоже не знает, что я здесь — а то подняла бы крик.

Я лежал на втором этаже и один занимал целую комнату, где стояла огромная кровать, такая пружинистая, что поначалу я уснуть не мог, потому как меня укачивало, словно на волнах.

— А ты что, никогда здесь не бывал, что ли?

— Почему, бывал, — отвечает Лавендер. — Мебель таскал, и эта… окна мыл, но просто так общаться никогда не поднимался. Так что, если узнают, что я здесь, ты уж, пожалуй, скажи, что сам меня позвал.

— Конечно, — говорю я ему. И тут — знаете, как бывает, когда болеешь — так вдруг жалко себя стало, я и говорю: — Кроме тебя, никому, наверное и дела нет, живой я тут или помер уже. Ни одна живая душа проведать не пришла.

— Да ты просто не помнишь, — говорит он. — Хозяйка тут все время с тобой сидит, и Пендрейк заходил — молитвы свои читал. Небось, если б не он, был бы ты уже покойничек. И положили бы тебя в гробик. И вырыли бы тебе уже могилку в сырой земле, опустили бы туда, землицей позабросали бы, а сверху холмик бы насыпали. И утрамбовали…

— Слушай, давай-ка оставим эти подробности, ладно? — говорю я ему — Раз уж все обошлось, скажи-ка лучше, как ты думаешь, меня и впрямь Бог спас потому, что Его попросил Преподобный?

Тут Лавендер состроил лукавую физиономию.

— Ну, уж явно не доктор! Он и Люси прогнал, когда она принесла тебе свой настой от всех болезней — из трав, кореньев и всякого такого. Знаешь, я однажды занемог не на шутку: что не съем — все будто в отраву превращается и в желудке не удерживается. Так Люси, эта, дала мне своего настою — и недели не прошло — как рукой сняло, снова кость мог сжевать и проглотить, как собака — и хоть бы что.

Тут я ему говорю:

— А чего ты стоишь? Присел бы, что ли.

— А я, эта, вовсе и не возражаю, — проговорил он и уселся на стул, поначалу как-то скованно и неловко, но потом постепенно освоился. — Слушай, а забавно вышло, эта, что ты меня за индейца-то принял. Я и не знал, что они чёрные, индейцы.

Тут только я сообразил, что на груди у меня, оказывается, горчичник, потому как в этот момент он начал пощипывать, и пока мы говорили, я усиленно скрёб себе грудь.

В общем, я ему говорю:

— Я видел Шайена черного, почти как ты — на Соломоновой речке это было. Они его называли Мохк-ста-випи, потому как они таким манером всех цветных, вроде тебя, называют.

— Это что же значит — Чёрный Человек, что ли?

— Нет, Чёрный Белый Человек.

Тут он громко рассмеялся, а потом вдруг умолк, с сокрушенным видом покачал головой, а потом говорит:

— Мне надо идти жечь листья, — и ушёл. Уж не знаю, обидел я его, или нет, но я сказал правду, а значит, и винить мне себя не в чем.

Однако на следующий день он снова явился — не запылился, как только миссис Пендрейк ушла по магазинам, а Его Преподобие засел в своём кабинете. Люси он на сей раз не боялся, потому как, набравшись храбрости, испросил у Пендрейка разрешения наведаться ко мне, каковое разрешение и было ему дадено.

Он осмелел настолько, что взял стул и уселся, не дожидаясь приглашения, против чего я лично возражений не имел, потому как вследствие моего особого воспитания у меня никогда не было никаких теорий насчёт того, что чёрномазому можно позволить, а чего нельзя, хотя множество белых в Миссури постоянно ломали голову над этой проблемой.

Видите ли какое дело, оказалось что Лавендер просто влюблен в индейцев. Помните, я говорил, что миссис Пендрейк в первый день все слушала мои воспоминания, ловила каждое слово. Только это было в первый и в последний раз, и больше мы с ней к этой теме не возвращались. А в первый раз она — с её манерами — просто не могла поступить иным макаром. А остальные, с кем доводилось сталкиваться, — они, я так полагаю, скорее сквозь землю провалились бы, чем заговорили со мной про индейцев.

А Лавендер — наоборот, ему все было мало. Ей-Богу, если не знать, что он неграмотный, можно было подумать, что он книгу пишет про краснокожих…

В общем, слушал он, слушал, а потом говорит:

— Помнишь, ты вчера сказал про черного индейца? Я эта, все думаю про него… Сдаётся мне, это мог быть мой родич…

Головастый парень был этот Лавендер. Ни читать, ни писать не умел, в школу ни разу в жизни не заглядывал, но при этом знал просто массу разных интересных вещей. Вот и теперь он заговорил про какого-то капитана Льюиса и какого-то капитана Кларка, и я этих имен ни разу в жизни не слыхал, потому как в школе мы их ещё не проходили.

— Так вот, — говорит он, — белые, значит, шли и шли вверх по реке, покуда не добрались до такого места, где она — река-то — была таким худосочным ручейком, что вполне можно было одной ногой стать на левый берег, а другой — на правый, и смотреть, как она бежит у тебя между ног. А потом они прошли ещё немного и нашли малюсенькую дырочку, из которой она — река-то сочится, и могли запросто заткнуть её пальцем, и тогда — тогда все, пиши пропало, не было бы у нас реки Миссури, а была бы просто грязная лужа в две тыщи миль длиной, а летом бы и она пересохла, и грязь трескалась бы на солнце…

Я тогда ему не поверил, но потом узнал, что это правда в смысле, что были такие Льюис и Кларк; насчёт того, чтобы одним пальцем заткнуть Миссури — это уж другой разговор.

— Так вот, капитан Кларк и капитан Льюис — они взяли с собой негра по имени Йорк. А индейцы цветных-то никогда раньше не видели, и решили они, что он просто раскрасился в чёрный цвет, и стали плевать на руки да тереть его — хотели, значит, краску с него стереть, но ничего у них не получилось, и тогда созвали они краснокожих со всей округи, и те пришли и тоже стали тереть Йорка руками — да только все без толку.

Вообще, этот самый Йорк — он индейцам больше всего понравился. Да к тому же парень он был весёлый, и представляешь, что он выкинул? — стал он им заливать, что родился мол диким зверем, а потом капитан Кларк поймал его в силки, приручил, и сделал, значит, человеком. Тут он рычал и скалил зубы, и индейцы бросились наутёк. Но, вообще, они его полюбили, Йорка-то, подарили ему подарки, женщин своих подсовывали — чтобы, значит, чёрных детишек нарожали…