Эра милосердия - Аркадий Вайнер

Он положил трубку, прикрыл на миг глаза и спросил глухо:

— Успехи есть? Давай хвались…

— Телефон Ани имеется. Надо узнать через телефонный узел, где он установлен, и ехать туда смотреть на месте.

Жеглов отрицательно покачал головой.

— Что, не надо? — удивился я.

— Адрес телефона узнать надо. А ехать туда рано. Там сначала установку оперативную необходимо сделать…

Я не совсем сориентировался — то мы гнали как оглашенные, а то вдруг Глеб начал зачем-то тормозить. Он посмотрел на меня, усмехнулся, и в улыбке его тоже была усталость и горечь.

— Не понимаешь? — спросил он спокойно, словно у меня на лбу были расписаны мои мысли.

— Не понимаю!

— Там никакой Ани нет. И скорее всего, никогда она там не бывает. — И замолчал он, вроде ничего интересного и не сказал.

— А кто же там бывает?

— Не знаю, — пожал Жеглов своими покатыми литыми плечами. — Это связной телефон, я уж с такими штуками сталкивался.

— Тогда объясни! — Я рассердился на него, мне казалось, что он нарочно так говорит, чтобы совсем уничтожить результат моей крошечной победы.

— Не сердись, — сказал Жеглов. — Я просто устал маленько за эти дни. А насчет телефона думаю так: кто-то там есть у аппарата, совсем никчемный человек, попка, он спрашивает, кто звонил, а потом туда звонят Аня или Фокс и узнают, кто ими интересовался. Понял?

— Понял, — протянул я разочарованно, но с поражением мне очень не хотелось смиряться: — А все-таки надо попытать этот вариант! Вдруг это не так, как ты говоришь?

— Обязательно попытаем, — успокоил Жеглов. — Тем более что нам эту Аню теперь найти — во, позарез! Если мы с тобой ее высчитаем каким-нито макаром, то мы и Фокса возьмем. Как из пушки! Это тебе не Ингриды разные — тут у него серьезно, тут у него любовь с интересом, тут у него лежбище должно быть…

— А почему ты думаешь, что его на лежбище брать удобнее?

Жеглов посмотрел на меня, засмеялся:

— Я пятый год с этим дерьмом барахтаюсь, так что кое-какие наблюдения имею…

— Тогда со мной поделись.

— Уголовник — он, как зверь, инстинктами живет. У него нет такого понятия, как у нас: совесть, долг, товарищество. У них это просто: больно или приятно, сытно — голодно, тепло — холодно…

— Ну и что?

— А то, что я еще до войны побывал в уголке Дурова и очень поразила меня там железная дорога, на которой мыши ездят. Видел?

— Видел. Выбегают мышки из вокзала, рассаживаются по вагонам и гоняют по кругу. Смешно!

— Смешно, — согласился Жеглов. — А вот скажи мне, как добились, что бессмысленные мыши все до единой усаживаются в вагоны? А? Можешь объяснить?

— Откуда? Я же не дрессировщик!

— Я тоже не дрессировщик. Но меня так долго занимал этот вопрос, пока я не сообразил. Мыши живут в этих вагончиках, а перед самым представлением их достают оттуда, и пустой поезд подъезжает к вокзалу. Открывают дверь — и мыши с радостью бегут в дом, в свою норку…

— И ты хочешь перехватить Фокса, когда он однажды вернется в норку?

— Вроде того. И главная нора у него — у этой самой Ани!.. — Жеглов встал из-за стола, хрустко потянулся, зевнул. — Ох, беда, спать хочется…

— Иди тогда домой и спи, — предложил я.

— Не могу. Мне надо по кой-каким делишкам еще сбегать. Ты установи адрес телефонного номера, оформи протоколы задержания Ручечника и Волокушиной, запиши ее показания — закончи, короче, всю сегодняшнюю канцелярию. А думать завтра будем…

Жеглов скинул свой довольно поношенный пиджачишко, оглядел его критически и спросил:

— Шарапов, ты не возражаешь, если я сегодня твой новый китель надену?

— Надевай, — кивнул я и взглянул на часы: половина одиннадцатого. Но спрашивать Жеглова, куда это он так среди ночи форсить собрался, не стал. И он ничего не сказал.

— Все, я двинул… — помахал мне рукой Жеглов. — Приду поздно…

Во сколько он пришел, не знаю, но когда я заявился домой в половине третьего, Глеб уже спал. На стуле рядом с его диваном висел мой новенький парадный китель, на который Жеглов привинтил свой орден Красной Звезды, значки отличника милиции, парашютиста и еще какую-то ерунду. Я чуть не завыл от злости, потому что, честно говоря, уже точно рассчитал, что если выпороть из мундира канты, то можно будет перешить его в приличный штатский костюм, который мне позарез нужен — ведь не могу же я повсюду таскаться в гимнастерке!

Расстроился я из-за этого проклятого кителя. Мне было и непошитого костюма жалко, и зло разбирало на Жеглова за его нахальство, а главное, сильнее всего я сердился на самого себя за собственную жадность, которую никак не мог угомонить. Ну, в конечном счете, эка невидаль — костюм перешитый, наплевать и растереть! А я еще полночи из-за него уснуть не мог, все стыдил себя за жадность, потом говорил всякие ехидные слова Жеглову, а пуще всего жалел, что долго еще не придется мне пройтись в новом темно-синем штатском костюме. Может быть, Ручечнику с его заграничным шикарным нарядом и показался бы мой перешитый из формы костюм барахлом, но мне плевать на его воровские вкусы — я знал наверняка, что мне к лицу был бы синий штатский костюм, в котором мы с Варей куда-нибудь отправились бы — в кино, в театр и теде, и тепе. Но перешивать пиджак из продырявленного в четырех местах кителя просто глупо. И придется мне носить теперь парадную форму самому.

* * *

На радиозаводе, где до сих пор выпускались репродукторы «Рекорд», сейчас приступили к подготовке производства пяти ламповых радиоприемников-суперов типа «Салют».

Тараскина с утра забрали во второй отдел — людей у них катастрофически не хватало, а на улице Стопани среди бела дня раздели ребенка, и Колю бросили на это дело. А я вынул из сейфа уголовное дело на Груздева, взял из него связку документов Ларисы и стал детально знакомиться с письмами от ее наставницы — Иры. Писем было четыре: два из Москвы, местных, а два из Рузы. Ничего особо интересного в этих листочках, испещренных мелким торопливым почерком, я не обнаружил — так, ерунда, обычная дамская болтовня. Лишь одна деталь привлекла мое внимание — в первом письме из Рузы Ира писала: «Изредка навещает «Мое приключение», но все это абсолютно бесперспективно… Разница в возрасте дает себя знать, и я поминутно ловлю его взгляды на ножки проходящих мимо молодых актрисочек…» Во втором письме, датированном двумя неделями позже, Ира с какой-то странной интонацией сообщала: «Слава тебе, господи, я снова как ветер свободна! «Мое приключение» благополучно почило — в том смысле, что он объявил о полном нашем разрыве. Знаешь его привычку говорить готовыми блоками: «Разбитого не склеишь…», «Мы разошлись, как в море корабли..». И укатил. Честное слово, я чувствую какое-то облегчение, с ним меня все время что-то угнетало, давило… Если он появится на твоем горизонте, будь с ним поосторожнее, голубушка».

Последняя фраза настораживала, и я отложил оба письма в сторону, бегло просмотрел письма матери — все они были давние — и принялся за счета и телеграммы. Среди них тоже вроде ничего не было интересного.

Нет, все-таки это письмишко любопытное. «Если он появится на твоем горизонте, будь с ним поосторожнее, голубушка». Мимо такой фразы проходить, пожалуй, не стоит, хотя, скорее всего, подруга имеет в виду дела амурные. Но такие вещи, как убийство, придают даже обычным выражениям довольно мрачную окраску. Интересно, кто такой этот самый «Мое приключение»? Наверное, только актриса и может так назвать своего знакомого! Кстати говоря, и с нею, с этой Ирой, тоже следует потолковать: судя по письмам, она была Ларисе довольно близким человеком… Я посмотрел обратный адрес Иры на конверте: «Москва, Божедомка, 7, кв. 4» и невразумительная закорючка. Ну, фамилию я у Нади спрошу, это не проблема… И в то же мгновение в голове ослепительно полыхнуло воспоминание: Божедомка, 7! Божедомка, 7! Ведь там живет женщина, любовница Фокса! Ингрид Карловна Соболевская!

Я в растерянности встал. Ничего себе сыщик, прах тебя побери! «Мое приключение»… Вот оно, приключение-то! Я, как дурак, выламываюсь: «Алиментщика ищем, то да се», точно она не знает, какой нам алиментщик нужен. Не зря же она Ларису об осторожности предупреждала. Вот оно как все сомкнулось, а?.. Хорош же я, дубина стоеросовая, неделю такое письмо в сейфе держу! Ну конечно же подпись «Ира» — сокращенное от «Ингрид», как же мне в голову-то не пришло? Ой, Глеб когда узнает, стыдухи не оберусь!..

Но сюрпризы в этот день хлынули косяком, и, если Жеглов решит мне оторвать голову, прав будет стопроцентно. Дверь в квартиру четыре дома семь на Божедомке мне отворила молодая красивая женщина, тихо сказала:

— Я знала, что вы вернетесь…

Вгорячах хотел я ответить ей, что коли знала, то нечего было занятым людям голову морочить, а выкладывала бы все как есть, но сдержался — старшина Форманюк говаривал в таких случаях: «Ротный, ты сердишься, — значит, ты не прав». Мало ли какие у нее были причины помалкивать! Но дипломатничать я с ней не стал и спросил прямо: